Про то, что не продается.

Даже если купить не на что

"Давно уже не был я в театре. ...Театры, концерты, книги, - я почти утратил вкус ко всем этим буржуазным привычкам. Они не отвечали духу времени. Политика была сама по себе в достаточной мере театром, ежевечерняя стрельба заменяла концерты, а огромная книга людской нужды убеждала больше целых библиотек".

...Так в Берлине 1928 года - под увертюру к "Сказкам Гофмана", в хрупких бархатных выгородках оперной ложи, за которыми коричневые от отчаяния людские толпы, банкротства, митинги и сладкий запах газа, самого дешевого способа семейных самоубийств, - адекватно оценивает эпоху автомеханик Роберт Локамп.

Главным героем спектакля "Три товарища" стал именно тот Берлин: черный, с воспаленными ночными лампионами, со слепцами, аккордеонистами, длинноногими красавицами в стиле "вамп".

Темный город, пропахший бурым углем и эрзац-кофе, долгим неблагополучием и оголтелым упадком...

Конструкция "Берлин-1928" на сцене "Современника" похожа на проржавевший каркас вокзала и на гигантское, запрокинутое, в лихорадочных пятнах ночного и карнавального мейкапа лицо. Лицо города - с "жесткими чертами, присущими каждому, кто сталкивался с человеческой подлостью".

С нищетой, абсурдом, поражением по всем статьям здесь сталкиваются за каждым углом. Лучшее в спектакле - краткие пантомимы городской жизни.

В пору "шоковой терапии" в 1992 году обледенелые тротуары Москвы, вобла и самовязаные мочалки для посуды, разложенные пенсионерками на решетчатых ящиках, черные ряды привокзальных торговцев "с рук" вдруг дико и убедительно напомнили о Германии, проигравшей Первую мировую. Родители достали с полок затрепанный "Черный обелиск": - Ребята, делай, как я! Лучшее пособие по галопирующей инфляции!

Теперь понимаю: не так-то плохо кончается тот, тоже очень невеселый роман Ремарка. 1923 год, "остановлена инфляция: один биллион - одна марка". Разорились спекулянты, медленно оживает промышленность, бывший солдат Людвиг Бодмер уезжает в Берлин за литературной славой и университетским образованием. Где-то за пределами текста сорвались первые попытки Гитлера обрести власть...

И только второй кризис, мировой кризис 1928-1929 гг., подкосил страну окончательно и вывихнул ее историю.

...Герой говорит, намотавшись по Берлину на предмет "частного извоза": - Почти ничего... То ли таксистов много, то ли пассажиров мало.

Дословно это мне днем раньше, по пути из Тушина на Миуссы, глубокомысленно сказал инициативный и сильный духом "левак", приехавший на заработки со своей "шестеркой" аж из Павловского Посада...

Клинические признаки второго кризиса написаны на жестком и замкнутом лице Москвы.

Театр "Современник" достал с полки "Трех товарищей".

Здесь исследованы времена, когда и храброму невозможно уйти от общей судьбы. Эпоха одна на всех. Роберт Локамп (Александр Хованский) - бывший солдат, бывший рекламщик прогоревшей фабрики, бывший пианист сомнительного кафе, недоучившийся филолог. Мечтал быть "профессором, писателем или вообще... человеком".

Автогонщик Отто Кестер (Сергей Юшкевич) сошел с трассы по отсутствию спонсора. Недоучившийся медик Готфрид Ленц (Сергей Гирин), умотавший было после войны в Южную Америку, вернулся, потому что "в Германии вот-вот зацветет сирень", - чтоб получить в конце концов пулю от другого патриота в берлинском переулке...

Для него эта "жизнь вперехват" длилась ровно половину жизни.

Всем за тридцать. "Вектор судьбы" они потеряли уже давно. Теперь - теряют "соломинку" не от хорошей жизни освоенного ремесла, свою авторемонтную мастерскую.

В которой, кстати сказать, работали грамотно и честно. Но - "вектор судьбы", видимо, потерял весь Берлин 1928 года. От частных добродетелей частного лица жизнь этого лица вообще уже не зависит. По городу патрулем идет цепная реакция всеобщего невезения. То бишь разорения. И медленного озверения тех, кто остался бы в другие времена довольно-таки нормальным человеком. Мелким чиновником. Прачкой. Асом-авиатором. Мясником. Приват-доцентом со склонностью к оккультизму.

"...Эта хрупкая, скромная жизнь рухнула: не было мало-мальской уверенности в завтрашнем дне, недоставало каких-то жалких грошей. Я подумал, что есть миллионы таких людей... Жизнь чудовищно измельчала. Она свелась к одной только мучительной борьбе за убогое, голое существование. ... Жизнь стала слишком пакостной для счастья, оно не могло длиться, в него больше не верилось...".

Есть, конечно, книги о Германии 1920-х годов стилистически тоньше, философически глубже. Но "Три товарища" захватывают сейчас именно доступностью и всеобщностью наблюдений-выводов.

И тем конкретно, что проблемы трех товарищей касаются более широкого круга лиц, чем, скажем, вопрос о принципиальной допустимости радиотрансляций Моцарта, поставленный в "Степном волке".

Вопрос, упоительный для рефлексии в мирное время.

"- С удовольствием был бы и я пробкой, - сказал я и тоже выпил свою рюмку. - Пробкой, которая делает все правильно и добивается успеха.

...- Хочешь стать дезертиром? Предать наше братство? - Нет, - сказал я, - никого я не хочу предавать. Но мне бы хотелось, чтобы не всегда и не все шло у нас прахом".

...Пропахшие порохом, ромом и тавотом компаньоны Отто Кестера наивней и человечней нас. А спектакль "Современника" хорош уже тем, что заставил сопоставлять без лобовых аналогий без условности плаката. На сцене все-таки есть образ именно Берлина 1928 г.

От чего сопоставлять хочется еще больше.

...Полуголодные студенты? Да. Обманутые солдаты? Да. Жизнь предельно обмызганная и жизнь свежепозолоченная? Да. Невозможность и нежелание заводить детей? Да. Сияющие и недоступные витрины ? Да. Сотни тысяч безработных в столице и "пропасть за каждым увольнением"? Пока нет.

...Но, с другой стороны, у них там полковник, или архитектор, или, смешно сказать, профессор медицины еще чувствовал себя человеком. - Мы живем в эпоху отчаяния, - говорят герои спектакля (обернувшись в зал).

Они же говорят (обернувшись в зал): - Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.

...Обе гипотезы равно почтенны и остроумны, сказал бы Воланд.

...Хорошо это сыграно?

К сожалению, скорей нет.

А ведь сколько острохарактерных ролей в эпизодах!..

Из этих персонажей на сцене хороши, по-моему, только хозяйка пансиона фрау Залевски (Тамара Дегтярева) и врач Пат, профессор Жаффе (Рогволд Суховерко).

И, конечно, сама Пат - Чулпан Хаматова.

Может быть, больше похожа на сегодняшнюю московскую Пат, чем на "девочку-серебряный факел", дожигавшую остатки легких и наследства в берлинских подвальчиках.

Но Пат на сцене - храбрая, теплая, любящая и здравомыслящая. Она очень хочет жить. Она точно и профессионально сыграна. (Кстати, и ее рыцари во втором действии играют лучше. Вероятно, расчувствовавшись.)

...Еще один важный персонаж - "Карл", автомобиль Отто Кестера, несущий под дворняжьим кузовом мощное, отлаженное руками этих троих гоночное сердце.

Многое в старомодном тексте теперь выглядит свежо. В частности, хулиганские гонки хозяев "Карла" с лимузинами на магистралях. Эта машина, блестящая суриком, выпученными глазами фар, хромом-никелем, - последняя "оттяжка" и средство самоутверждения, символ всего, что не продается и не покупается, дается только страстью и мастерством.

В конце сюжета, как известно, "Карл" идет с молотка. Это вопрос выживания. Вот еще освеженная временем цитата: - Упустить в наши дни выгодную сделку - значит бросить вызов судьбе. А этого никто себе больше позволить не может.

Даже если "Три товарища" в "Современнике" - театральная беллетристика, - пусть. Хорошая беллетристика закрепляет в сердцах добрые чувства. И на спектакле действительно, кажется, растроганы были все.

...То есть вплоть до А. Б. Чубайса в интеллигентном шестом ряду партера.

...Меня занимает: как им удается все еще любить страну, которая творит все это с ними полтора десятилетия?! Между тем тонкие черты родины этих троих пронизывают черный воздух 1928 года. Готический собор в зеленоватом небе. Церковный сад. Молодой мозельвейн, жареная свинина. Кабатчик Альфонс со слабостью к хоровому пению, пилигримы из "Тангейзера" в раздрызганном патефоне, точные руки Отто, его инструментарий - неизносимая золингенская сталь... Назидательное добродушие фрау Залевски. Рождественские марципаны.

Их Германия здесь.

Национальная самоидентификация в больных странах, в больные времена затруднена. Но, как показывает исторический опыт, - неистребима.

И последняя мизансцена. Уже после спектакля Черный ночной бульвар. Обжигающий октябрьский воздух, воспаленные лампионы. У посланника Грибоедова, под чугунной бахромой театральных занавесов и боевых знамен, сидят бомжи. Они и до начала спектакля сидели.

Рядом, в "Русском бистро" - очень чисто. Белый, хирургический свет. Почти никого. То ли пирогов много, то ли едоков мало. В углу одна вполпьяна добродушная компания мужиков лет под тридцать с двумя девушками заедает "мерзавчики" грибной кулебякой. Все поют вразброд, но с душой: "Вези меня, из-во-о-зчик..."

...От стекол станции "Сокол" уже, несомненно, ушла домой старая женщина с картонным плакатом: "Умер муж - инвалид войны. Сын погиб на границе. Двое внуков..."

Ушел от молочного киоска старик с орденской колодкой. Все их собратья разбрелись. На Ленинградский проспект вышли проститутки.

В Берлине Ремарка их подкармливала горячими колбасками "мамочка" на углу. У нас - бледная продавщица ночного магазина держит для них горячий чайник.

Кажется, тот самый, который новый "Тефаль", вскипает мгновенно и поможет всегда в трудную минуту...

Елена Дьякова
Новая газета