Сергей Гармаш: Михалков работал с актерами. При помощи топора и рубанка

Сегодня на Венецианском фестивале мировая премьера фильма «12»

Сегодня на Венецианском кинофестивале — мировая премьера фильма Никиты Михалкова «12». Это римейк фильма Сидни Люмета «12 рассерженных мужчин», снятого в 1957 году. В картине Люмета присяжные должны были вынести приговор по делу юного мексиканца, подозреваемого в отцеубийстве.

В фильме Михалкова события перенесены в современную Россию. 18-летний чеченский юноша обвиняется в убийстве отчима, российского офицера. Все действие, за исключением кратких флэшбеков (перебивок из прошлого; юноша вспоминает о войне в Чечне), происходит в спортзале: в течение трех часов присяжные решают судьбу человека…

Камерный психологический триллер. Основная нагрузка на актеров. Тот самый случай, когда «кастинг решает все». За столом присяжных сплошь именитые: Никита Михалков, Сергей Маковецкий, Сергей Гармаш, Алексей Петренко, Валентин Гафт, Юрий Стоянов, Михаил Ефремов, Сергей Газаров, Александр Адабашьян, Виктор Вержбицкий, Алексей Горбунов, Роман Мадянов, Сергей Арцибашев.

С Сергеем ГАРМАШОМ говорим о том, как проходили съемки…

— Тебя пригласили на этот проект внезапно?

— Очень даже «взапно». За полгода на «Кинотавре» Михалков рассказал мне о будущем фильме. «Будешь играть?» — «Неужели полагаете, откажусь?!» — «А ты видел фильм Люмета? Посмотри». Спустя две недели на ММКФ встречаемся: «Посмотрел?» «Да нет, вот еду покупать диск». — «Купи и мне». Купил. «Где встретимся?» Михалков: «На Новодевичьем в полдесятого вечера. Я еду навестить маму». Вечером отдаю диск. Михалков: «Посмотри сегодня вечером». «Хорошо. Позвоню завтра». — «Чего это завтра? Ты сегодня позвони». — «Никита Сергеевич, сейчас 10 часов. А я еще по фестивальным делам еду. Домой поздно вернусь». — «Ну, ничего, старичок, ты звони-звони. Я сплю четыре часа»...

— Ты угадал, кого именно должен играть? Ведь в римейке принадлежность героев социальным слоям в основном сохранена…

— Да, сразу стал присматриваться к работяге-водиле. Ну, а потом наступило затишье… И произошла невероятная вещь. Не поверишь… Я обо всех этих разговорах просто забыл. Приезжаю со съемок «Последнего забоя». Получаю по морде от Волчек за обман и задержку. Опоздал на три дня к репетициям «Пяти вечеров».
Оправдывался изо всех сил: «Галина Борисовна, вы должны понять. У вас же сын — продюсер… Кинопроизводство — это ж махина неповоротливая… Все. Я здесь. Больше у меня ничего нет. Крест кладу. На два с половиной месяца я ваш». Проходит ровно три дня, звонок Михалкова: «Старичок, не забыл? В декабре начинаем работать». «В каком декабре? Ведь говорили, как будто в феврале…» У меня шок. Что делать? Врать? Воевать? Закосить? Тут один человек мне говорит: «Да что рядить. Иди, говори все как есть». Я всю правду Галине Борисовне и выложил: «Понимаете, два раза такого в жизни не бывает. Это Роль. Хотя, конечно же, там все — главные роли. Но даже по текстовому объему она одна из самых больших». И замечательная, моя любимая Галина Борисовна… Лучший из главных режиссеров московских театров…

— Тут ты должен встать, снять шляпу и зааплодировать.

— А вот ты так и запиши — бурные и продолжительные аплодисменты Гармаша. Она отпустила на съемки, представляешь, передвинула выпуск «Пяти вечеров» на полтора месяца...

— Известно, что Никита Михалков ставил эту пьесу Реджиналда Роуза еще в пору своего обучения в Щукинском училище. Съемки проходили театральным методом?

— Такого у меня в кино никогда не было. Хотя репетировал с Абдрашитовым, Тодоровским, Месхиевым… Но большей частью все эти репетиции проходили уже в процессе съемочного периода. Здесь было иначе. До входа в декорации у нас было десять смен репетиций. Полнокровных. Жарких. Страстных. Мы несколько раз прошли весь сценарий. По ходу что-то переделывали, добавляли, вычеркивали, придумывали… Просили сценаристов дописать, уточнить. В самую первую репетицию Михалков раздал нам сделанные в фотошопе наши «экранные образы». У кого какие зубы, прически, очки…

— Двенадцать «звезд», и никаких «бенефисов», «показательных выступлений»? Как вы ладили?

— Потрясающий момент этой работы — редкое сотворчество. Доходило и до того, что Михалков возглашал: «Я вас уже видеть не могу!». Жаловался кому-то: «Что мне приходится терпеть от этих одиннадцати крокодилов, которые ежесекундно делятся своими находками…». Но выслушивал каждое предложение. Многое принимал. Доходит, например, сценарий до Ефремова, и все начинают обсуждать: «А почему он здесь так себя ведет?».

— Выходит, что вы и сами были присяжными: поступков своих героев, сценарных «разворотов»…

— Конечно. Костюмеры и осветители отправлялись по домам, а мы далеко за полночь все репетировали, обсуждали… И в 9 утра начиналась смена. Так каждый день. Когда вошли в спортивный зал, Михалков говорит: «Осмотритесь, делайте, что хотите». А сам уже включил камеру.

— Вы начали снимать, но в отличие от обычной практики кино: сначала финал, потом зачин — все последовательно, от первой сцены до последней?

— Ни разу не «забежали» ни на один крупный план вперед. Ежедневно были вызваны все актеры. К примеру, Гафт или я уезжаем на спектакли в 6 вечера. Все сидят, репетируют — ждут артиста. Представляешь, не снимается крупный план Петренко, который на две страницы дальше. После спектакля артист возвращается, продолжаем снимать.

— В кинематографической среде складываются легенды о работе Михалкова с актером. О том, как он умеет влюбить в себя исполнителей. И потом всю жизнь они, как любящая женщина, мечтают о встрече с ним на съемочной площадке. В чем секрет его способа работы?

— Общаясь с актером на площадке, он перестает быть режиссером-постановщиком. В этот момент он — кто угодно: партнер, друг, брат, помощник. В постановщика он превращается у монитора и наедине с собой. У меня в фильме есть несколько опорных моментов, больших монологов. Финальный — самый серьезный, перед которым, скажу тебе честно, жутко волновался… Слышу, перед съемкой Михалков говорит: «Прошу гробовой тишины в павильоне за полчаса до команды «Мотор!». Считайте, что время пошло». Хожу… Курю. Повторяю текст. Кусок примерно шесть с половиной минут одним кадром. Он подходит, начинает ходить со мной. Потом — раз! — рассказывает какую-то историю из жизни. Перебивает себя: «Знаешь, в этом месте забудешь текст… ничего, пробегай, не задерживайся... А вот здесь… Остановись, потяни, сколь тебе удобно». Потом — ба-бах! — рассказывает анекдот. Понимаешь? Шаманит.
В какой-то момент чувствую: сижу, а он сзади, приобнял меня и что-то шепчет... Честно тебе скажу, не помню, как оказался в кадре. Команды «Мотор!» я уже не слышал. Он меня заворожил. Потом, можешь себе представить, он не сидел во время съемки у монитора. Шел рядом на цыпочках возле камеры. Я все время чувствовал его присутствие. Не видя его даже боковым зрением. Энергию его ощущал. Будто он мною дирижировал. Он сам так захвачен процессом, получает от него колоссальное удовольствие и заражает нас этим кайфом. Так что, правда: любит он и влюбляет в себя артистов. Потом трудно приспособиться к другому режиссеру. Тебе уже хочется такой же любви, участия...

— Михалков на съемочной площадке и Михалков в реальной жизни — разные люди?

— Вот что тебе скажу. Мы же прекрасно знаем: сколько людей в силу общественной и всякой другой деятельности Никиты Сергеевича активно его не принимают. Для которых он — хуже красной тряпки. И вот если взять такого артиста, который имя
«Михалков» слышать не может, и окунуть в эту атмосферу съемок…

— Его ненависть растает…

— Да нет, он получит инсульт. Потому что не совместит свою неприязнь с тем, что увидит. Ведь все, что я рассказал тебе, касается каждого актера. На следующий после моей съемки день приходит актриса Наташа Суркова, которая — судья, у нее четыре реплики. Она получает от режиссера тот же пуд любви, участия, внимания.

— Вы обсуждали мотивацию поступков своих героев, являющихся срезом современного общества, значит, говорили и про проблемы этого общества?

— Ох… Забредали в такие дебри: общественные, исторические, социальные… Плюс случаи из жизни. Не выберешься. Кто-то срывался: «Хватит, давайте кино снимать!». Знаешь, что важно лично для меня в этом проекте? Опыт гражданственности. Воспитания. Даже назидания. Да, да. Главное, чтоб талантливо. Пушкин не боялся назиданий потомкам. Сегодня на наших глазах происходит чудовищная вещь. Малая часть молодого поколения — люди иной продвинутой формации, они жизнедеятельны и жизнеспособны. Но остальное подавляющее большинство инфицировано апатией. Из читающей страны мы превращаемся в дикую необразованщину. Такая уж мы страна: нас надо учить. Старые идеологические институты отменены. Больше некому ребенку сказать, что бабушке надо уступать место. В этом проекте — срез общества и его болезней. Например, есть момент, когда двенадцать взрослых дядей обсуждают, что такое наказание. А то у нас привыкли не только жестоко наказывать, но и незаслуженно. Сейчас, во времена демократии, полно двойных и тройных наказаний. Украл человек, ему дали срок. А завтра ты еще про него написала в газете на всю страну. Не спрашивая, хочет он того или нет. Может, картина наша вынудит людей задуматься о необратимых последствиях: какой-нибудь закорючки в документе, или необдуманного голосования, или трусливого молчания…

— По методу брэдбериевской бабочки: все в мире связано… Но вот твой персонаж — главный ксенофоб, который не любит ни кавказцев, ни евреев. Вы обсуждали и эту проблему?

— Я часто играл людей резких, радикальных, взрывных. И Михалков уберегал меня от крайностей. Все сложнее. Да, мой герой твердит: «Черные заселили Москву»… Но при этом не с позиции оголтелого скинхедовского шовинизма, а вроде бы с колокольни «своей правды». Ползучая ксенофобия, у которой серьезные и социальные, и общественные предпосылки, — не менее опасна. Но в результате мучительного трехчасового бдения он вынужден принять решение, которое в начале заседания было для него совершенно неприемлемым.

— За три часа можно изменить суть человека?

— Нет, человека за три часа не исправишь. Но мы говорим, что если заставить себя погрузиться в чужую проблему, чужую судьбу… Можно спасти человека. Отдать свой адреналин, оставить часть своего веса, часть своей крови. И тогда и за три часа этой жаркой схватки-спора можно стать другим… Не знаю… Хочу в это верить.

— А ты, Сереж, после этих многодневных бдений в спортивном зале вышел из него другим?

— Прежде всего, в смысле профессии… Для меня это были курсы повышения квалификации. Теперь знаю: такого часто не бывает. А что сам для себя вынес, не буду сейчас перед тобой тужиться, формулировать словами. Глупо выйдет. Скажу так. Какой-то фильм запомнится, в лучшем случае, купленной на гонорар вещью или — городом красивым. Но если повезет, картина станет частью твоей жизни, тебя самого…

— Расскажи о партнерских отношениях на этой «площадке звезд».

— В любом спектакле, картине с кем-то складываются отношения, возникает сцепка на уровне психофизики. А случается, тебе хочется чего-то другого, но ты не в силах исправить. Тебе не удобно. А здесь… Знаешь, Юра Стоянов казался мне человеком другого формата и жанра. Я думал: «А сольемся ли мы в общем экстазе?». И получилось: мы сосуществовали. Ну, например, подходит кто-то смелый к Петренко: «Алексей Васильевич, а попробуйте сделать еще так». И тот с радостью принимает предложение. Потом сам Петренко подойдет к тебе. Делали друг другу «подарки» и «дары» принимали.

— Нас ждут актерские открытия?

— Зритель никогда не видел такого Гафта. Это совсем и не Гафт. Другой человек. Повезло ему с ролью. Блистательно сыграл московского еврея с потрясающей историей. Удивительный Алексей Горбунов, сыгравший 10-го, директора кладбища. В один из последних съемочных дней довел группу до гомерического хохота. Михалков свалился от смеха со стула, еще не произнеся команды «Стоп!».

— Вы там совсем как в футбольной команде. Ты — 3-й, Сергей Маковецкий — 12-й, Гафт — 1-й.

— А еще колоритнейший Газаров — армянский доктор. Невероятный Петренко, которому Михалков говорит: «Леш, теперь прошу тебя весь монолог рассказать руками, ногами, глазами и щеками». И он показал нам все практически без текста…

— Но вы все такие Актер Актерычи, самоигральные премьеры. Неужели режиссеру не приходилось вас «убирать», микшировать?

— Да что ты, елки-палки! Если бы Михалков был без рубанка и топора — ничего бы не вышло! Конечно, «убирал». Прелесть в том, что вначале он дал нам всем распушить хвосты, расцвести полным цветом… А потом, как хороший садовник, начал бестрепетно обрезать этот сад.

Беседовала Лариса МАЛЮКОВА
«Новая газета», 7 сентября 2007 года