Чулпан Хаматова: «Ксения Собчак долго и упорно загоняла меня в узкий коридор, как быка на корриде, заставив выбирать между Северной Кореей и революцией. Но я абсолютно уверена, что любая кровавая история в нашей стране недопустима...»

Под занавес сезона московский «Современник» показал «Скрытую перспективу» — спектакль по пьесе американского драматурга Дональда Маргулиса, поставленный израильским режиссером Евгением Арье, чья предыдущая работа на этой же сцене «Враги. История любви» собрала награды театральных фестивалей вкупе с благосклонными рецензиями критиков и положительной реакцией публики. Главная роль вновь досталась Чулпан Хаматовой. Она играет военную фотожурналистку Сару Гудвин, которая возвращается в Нью-Йорк после тяжелого ранения в Ираке...

— Пожалуй, эпиграфом к вашему спектаклю, Чулпан, можно сделать слегка переиначенную фразу «Не стреляйте в журналиста, он снимает, как умеет».

— Я играю совсем про другое. Важно, что есть люди, которые надеются хоть чуть-чуть изменить мир к лучшему. Выражение же «Не стреляйте в журналиста»... Оно вообще не отсюда. В нем столько ерничества и злости! А в этой профессии встречаются разные люди.

— Но вы ведь не слишком хорошо относитесь к прессе?

— По-всякому отношусь... Не закрашиваю всех и вся одним цветом. Да, не люблю, когда пытаются использовать мое имя в каких-то своих целях. Из контекста выковыриваются звукобуквенные сочетания и подаются под выгодным углом, чтобы привлечь внимание к изданию, повысить тираж... Мне не нравится, когда люди забывают о данном обещании и лишь думают, как бы повыгоднее продать товар. Это нечестно. Надеюсь, все ограничивается коммерческим интересом, желанием накормить сотрудников и их семьи. Не хочется верить, что имеешь дело с циничными подонками.

— Тем не менее, вы согласились сыграть военную журналистку.

— Решение о постановке пьесы Маргулиса принималось год назад. Общество пребывало в глубокой спячке. Пьеса и роль мне понравились именно тем, что давали основания задавать вопросы не другим, а в первую очередь самой себе. Есть ли вообще грань и, если есть, где она проходит, когда твои действия, направленные на созидание, на помощь, вступают в противоречие с общепринятой моралью? Моя героиня не остановилась, снимая мать, прижимающую к себе убитого взрывом ребенка. Хотя женщина просила не делать этого. Сара что — моральный урод? Нет, она журналист, и эти кадры — ее способ сообщить миру о катастрофе, которую одни люди творят с другими. Сара понимает, что может это сделать, лишь рассказывая о чужом горе. И подспудно зарабатывает на этом себе имя. Если тут поставить точку, говорить не о чем. Принципиально важно иное: как сделать, чтобы люди, узнав о том, что происходит, эмоционально ответили на боль постороннего человека, нашли силы подумать о нем и защитить. Тогда, возможно, в другом месте ребенок не погибнет от взрыва. Нас, тех, кто занимается благотворительностью, часто упрекают, будто стараемся ради репутационных очков, хотим набрать висты. Никогда не комментирую такие высказывания. В большинстве случаев их озвучивают те, кто сам ничего не делает.

— Иными словами, Сара — это вы, Чулпан?

— Не гожусь ей в подметки. Нет, для меня это была возможность разобраться в не дающих покоя вопросах. Но сначала предстояло понять суть профессии военного журналиста. Она не терпит поверхностного отношения. Требовалось максимальное погружение. Или же совсем не стоило браться за роль. Очень помог Юрий Козырев, который четверть века снимает во всех горячих точках планеты. Он уникальный человек, его снимки по праву известны в мире. Счастлива, что познакомилась с Юрием сама и познакомила с ним команду нашего спектакля. С его помощью разобрались, что стоит за словами и поступками персонажей «Скрытой перспективы».

— Спектакль посвящен памяти Анны Политковской, Мари Колвин и других журналистов, погибших при выполнении профессионального долга. Вы ведь общались с Мари по телефону?

— Ее номер подсказал Марк Франкетти, московский корреспондент Sunday Times. Я тогда ничего не знала о Колвин, не подозревала, что она одна из самых известных военных корреспондентов в мире... Тем не менее, позвонила в Лондон и на своем, прямо скажем, специфическом английском попыталась быстро-быстро объяснить, что есть в Москве театр, где собираются ставить такую-то пьесу. Очень волновалась, понимая, что буду нелепо слышаться, но Мари отнеслась к моим расспросам с максимальной открытостью. Мы условились, что созвонимся по Skype еще раз, когда начнутся репетиции. В начале марта уже этого года стала набирать номер Колвин, но несколько дней никто не отвечал. А потом Марк сказал, что 22 февраля Мари погибла в Сирии, куда пробралась нелегально. На дом, из которого она вела репортаж, сбросили четыре бомбы... Я не смотрю телевизор и дозировано пользуюсь Интернетом, может, поэтому новость о гибели английской журналистки пришла ко мне с опозданием... Потом я прочитала много репортажей Мари и поняла: менее всего ее интересовала война. Она думала и писала о людях, ставших вольными или невольными жертвами. Такое же отношение я увидела у Анны Политковской и вдруг осознала, как эти две женщины похожи.

— У вас не возникло чувство, что военные репортеры подсаживаются, как на наркотик, на пули, свистящие у виска? Такие, знаете, адреналинщики, которым скучно жить без экстрима.

— Самая распространенная точка зрения. Категорически не могу с ней согласиться! Очень удобно: не пытаться понять поступки другого человека, а списать все на зависимость. Я и про себя слышала подобное. Даже от очень чутких и талантливых людей. Земфира, когда звала ее принять участие в нашем благотворительном концерте 1 июня, тоже сказала: ты, Чулпан, мазохистка и получаешь кайф, видя больных детей, наблюдая за их трагедией.

— Отказалась петь?

— Нет, пришла, выступила, спасибо ей большое. Земфира — тонкий, неравнодушный человек, но я часто сталкиваюсь с подобным: «Зачем тебе это надо?»

— Выходит, для вас ключевой момент спектакля, когда Джеймс, муж, спрашивает Сару, верит ли она, будто ее снимки могут что-то изменить? И слышит в ответ: «Да».

— Так и есть... Надо понимать: за этим «да» стоят не наивность и пионерский задор. Это невозможность избавиться от чувства личной ответственности. Делаешь, сколько можешь, не перекладывая ношу на плечи другого. На премьеру приходила директор фонда «Подари жизнь» Катя Чистякова. Молоденькая девушка, красавица. В прошлом сентябре умерла Галина Чаликова, прародитель фонда, инициатор его создания, и хрупкая Катя взвалила на себя неподъемную махину. Не ест, не спит, отбивается от нападок «доброжелателей», которые в чем-то нас подозревают и обвиняют... Словом, она посмотрела спектакль и спросила: «Это про меня?» «Скрытая перспектива» — история о войне внутри каждого. Когда ты почему-то идешь и делаешь, хотя проще и спокойнее остаться в стороне... Мне легче, чем Саре, я вижу доказательства: живых, спасенных детей.

— Ведете им счет?

— Не-а. Наверное, в фонде назовут точную цифру, но дело не в количестве.

— Последние месяцы вашу веру не поколебали?

— В то, что детей надо лечить, и они будут выздоравливать, — нет. Засомневалась, своим ли делом занимаюсь, уместна ли в нем. Было желание повесить фартук на крючок и сказать: «Берите его, кто умнее меня и знает, как лучше. Вас таких много — вперед!» Понятия не имею, чем все закончится. Пока мне везет, рядом друзья, врачи, которые говорят: «Ты что? Наплюй и не смей уходить!» Но это сегодня, а что будет завтра? Не загадываю и не заглядываю. Я сконцентрировалась на решении задачи. Она маленькая, совсем крохотная. Появится человек, который убедит: «Чулпан, дальше сами справимся, без тебя», — делегирую ему все. Оставлю себе только семью и профессию.

— Неужели отступитесь, откажетесь от родного детища?

— Послушайте, в 2005 году мы хотели собрать деньги на покупку аппарата для облучения донорской крови и на этом закончить. Слово «фонд» вызывало у всех дикое раздражение. И мы с Диной Корзун при подготовке первого благотворительного концерта постоянно твердили: «Это не фонд, это не фонд...» Вместо необходимых двухсот тысяч долларов удалось тогда набрать триста тысяч, мы сидели вечером вот в этой комнате, и Сергей Гармаш вдруг сказал: «Девчонки, а давайте сделаем такой же концерт и через год». Мы с Диной буквально рухнули со стульев. Сережа не представлял, сколько вопросов нам пришлось решить, начиная с приглашения гостей и заканчивая распределением мест на служебной парковке у театра.

— Для ВИПов типа тогдашнего министра здравоохранения?

— Зурабова не звали. Он приехал по собственной инициативе. Хотя лучше бы не делал этого.

— Почему?

— Вышел на сцену и стал говорить какую-то ерунду. Впервые собрались люди, понявшие, что могут своими силами что-то изменить, а тут выходит министр и заявляет, мол, рак крови — генетическая болезнь (а это абсолютная чушь!) и таких детей лечить не надо, поскольку много других насущных проблем. Зал стал свистеть, и Зурабову пришлось уйти со сцены...

— На последнем вашем концерте были отказники, не захотевшие участвовать в нем из-за того, что вы снялись в пропутинском предвыборном ролике?

— Нет. По крайней мере, мне ни один не отказал, а мы с Диной стараемся лично звать людей.

— Услышал, что даже в родном театре некоторые коллеги перестали с вами здороваться, вот и подумал...

— Это проблема не моя, а этих людей. Могу лишь отпустить ситуацию, но не изменить ее.

— А объясниться?

— Бесполезно. Недавно попыталась поговорить в прямом эфире «Дождя» с Ксенией Собчак. Вы, наверное, видели, что получилось в итоге.

— Книжка «Муму» в подарок. Как бедной утопленной собачонке.

— Что характерно: презент заготовили заранее. Люди хорошо знали, к чему сведется разговор...

— Пожалели, что пошли?

— Потерянное время.

— Зачем ходили?

— Стала нарастать непонятная волна. Сначала Ксения на церемонии «Ники» задала вопрос о ролике, сказав, будто это единственная возможность, потом в социальных сетях написала, что дважды звала меня на беседу, а я отказываюсь, боясь показать скелет в шкафу. Последней каплей стал эпизод в Третьяковке, куда я пошла с Юрием Норштейном. Очень люблю этого человека, он служит нравственным камертоном в моей сегодняшней заблудшей жизни. Время от времени, когда становится особенно плохо, звоню Юрию Борисовичу, и мы идем в музей. Какой бы уставшей ни была, в этот момент я счастлива. Отдыхаю душой, вся пыль и суета моментально оседают. Такая норштейнотерапия. И вот мы бродим по залам, вокруг Серов, Крамской, неописуемая красота, и вдруг сквозь этот незыблемый смысл появляется интеллигентного вида пожилой человек, подходит к нам и громко-громко говорит: «Чулпан, когда же у вас проснется совесть? Когда ответите на главный вопрос?» Конечно, я впала в ступор, честно пытаясь понять, о чем именно речь, а потом решила, что надо встречаться, раз люди реагируют столь обостренно. Я сказала: «Пожалуйста, Ксения, я к твоим услугам. Единственное условие: перед интервью сходи в новую клинику, посмотри на все своими глазами...»

— Была?

— Да, Ксения пообщалась с врачами, но увиденное, надо полагать, не произвело на нее должного впечатления... Нет, не жалею, что записала интервью, только о потраченном времени — и ее, и моем, и зрителей. Люди хотели что-то понять, но у меня нет устраивающего всех ответа на главный, как им кажется, вопрос... Видимо, нужно было четко и категорично заявить, за красных я или за белых.

— Вы за кого, Чулпан?

— Я? За людей. За разных. За детей, которых нужно вылечить сегодня — завтра будет поздно. Революции, как известно, совершают романтики, но ее плодами пользуются другие. Ксения долго и упорно загоняла меня в узкий коридор, как быка на корриде, заставив выбирать между Северной Кореей и революцией... Но я и сейчас абсолютно уверена, что любая кровавая история в нашей стране недопустима, и обе стороны должны сделать все, чтобы не дать разгореться конфликту.

— По-хорошему, вопрос надо было адресовать людям, позвавшим вас записаться в ролике. По сути, вы оказались в роли заложницы...

— Не могу отвечать за других. Вижу, как сильно за семь лет изменилась в России ситуация с благотворительностью, приняты законы, о которых мы говорили. Все было сделано достаточно быстро. А каждый шаг влиял на чью-то конкретную жизнь. Убрано большое количество препон, связанных с ввозом лекарств, с налогообложением средств жертвователей. Путин реально помогал этому...

— Речь о другом. ВВ, готов поверить, приложил руку, но этично ли требовать публичной благодарности за доброе дело?

— Думаю, он был не в курсе. Или ему сказали, что я сама вызвалась выступить в поддержку. Как и остальные. Хотя, с моей точки зрения, это не самый правильный шаг — использовать в агитации известных людей, особенно работающих в благотворительности. Но я говорила лишь о том, что хорошо знаю. Ксения — счастливый человек, она понятия не имеет, каково построить сегодня клинику... (При визировании интервью Чулпан настояла на уточнении, что интервью журналу записывалось до обыска в квартире Собчак и последующего вызова на допрос. Мол, сейчас бы не назвала Ксению счастливой... — «Итоги»).

— Текст ролика был ваш?

— Окончательный — да. Заверила его, после этого в нем ничего уже не меняли.

— На выборы в марте вы ходили?

— Меня не было в России, а открепительный талон получить не успела.

— А в декабре?

— Та же история.

— Впору спросить, голосовали ли когда-нибудь?

— Лет двенадцать назад...

— За кого?

— Уже не вспомню.

— Красноречиво!

— И не скрываю, что очень далека от политики. Я в ней не разбираюсь.

— Почему же высказались в защиту Pussy Riot?

— Я поддержала не акцию, как некоторые попытались изобразить, а заступилась за трех девушек, две из которых — молодые мамы. На мой взгляд, они не совершали преступлений, вынуждающих удерживать их за решеткой. Все! Для меня в этом нет политики. В контакт с государством вступаю исключительно ради фонда. Приходится иметь дело с разными людьми. И откровенные циники встречаются, даже не пытающиеся скрывать, что им глубоко наплевать на проблемы, о которых говорю. Но я не верю, что можно волшебным образом заменить эту власть на другую, которая будет эффективно работать. Проблема заложена в нашем сознании, что-то не так с моралью. Если этические критерии не привиты с рождения, их надо воспитывать. Мы постоянно работаем с регионами, с местными властями и видим, как много зависит от того, что представляет собой конкретный человек. Были случаи, когда фонд покупал инфузоматы...

— Это что? Лекарства?

— Аппарат, который капельки считает. Так вот, мы приобретали инфузоматы и передавали больницам, а там брали с родителей деньги за аренду прибора, хотя получали все бесплатно. Наверное, это проблема не власти, а общества в целом. Согласны?

— Почти напротив «Современника» какое-то время жил лагерь «ОккупайАбай». Вы так и не сходили к протестующим?

— Почему? Была. В тот момент мы репетировали с десяти утра до позднего вечера. Когда появлялось окошко, я с коллегами выходила на бульвар, смотрела на читающую стихи, поющую под гитару молодежь. Это прекрасно. Главное, чтобы потом этих детей не толкали на баррикады... Конечно, никаких речей я не произносила. Моя трибуна здесь, на сцене. Наша задача — заставить зрителя задуматься, так эмоционально воздействовать на него, чтобы вместо декларации простых ответов он попытался задавать сложные вопросы. Прежде всего самому себе... Последний спектакль мне всю душу выпотрошил. Достаточно было прочесть книгу Ани Политковской, которую выпустила «Новая газета». После этого начинается даже не бессонница, а форменная чесотка от мыслей о несправедливости мироустройства...

— Прошлое наше интервью, Чулпан, мы записывали вскоре после Беслана, и вы говорили, что подумываете об эмиграции в Германию. С тех пор настроение изменилось?

— Может, еще Австрия добавилась. В Испании подешевели дома, в Греции... Шутка. А если серьезно, у меня появился фонд. Якорь... До сих пор переживаю Беслан как личную трагедию. Когда все произошло, была на даче у родителей под Казанью, у них в отличие от меня есть телевизор, и я видела репортажи из Северной Осетии. Думала, вернусь в Москву, а город не спит, люди объединились, чтобы поддержать других, оказавшихся в жуткой ситуации. Но этого не случилось, тут все шло своим чередом, словно ничего и не было. И это очень сильно меня придавило. Вдруг почувствовала абсолютную бесполезность того, что делаю. Смысл выходить на сцену, кому и что я хочу сказать? Тешить актерские амбиции? Неинтересно, мелко! Тогда и появились мысли об эмиграции. Спас фонд. Это счастье. Увидела огромное количество других людей, неравнодушных, и верой в них живу по сей день. Достаточно сказать, что у нас шестьсот волонтеров. Это много. Ведь приходится иметь дело с необычными детьми. И подхода они требуют особого. Их буквально надо носить на руках, поддерживая и убеждая, что все будет хорошо. На это требуются силы — физические и моральные. Одни на своих машинах возят больных, которым нельзя в метро, вторые общаются непосредственно в больницах, третьи сдают кровь, четвертые покупают продукты и вещи. Дети ведь приезжают в Москву на неделю, а лечение может длиться и год, и два...

— Своих дочек берете в клинику?

— Туда нельзя. Там абсолютная стерильность. Но они в курсе всего, что делаю. Слышат бесконечные переговоры по телефону, мы вместе отсматриваем ролики. Меня сильно ругают за это. Особенно Галина Борисовна Волчек. Считает, что наношу дочкам душевную травму. А я пытаюсь показать им другую сторону жизни, но акцент делаю не на горе и страдании, а на созидательных моментах. И всегда беру дочек на детские праздники, которые организует фонд.

— Ощущение сизифова труда не возникает?

— Стараюсь не думать об этом.

— Читал в блоге Ирины Ясиной рассказ о благотворительном вечере фонда «БЭЛА», который помогает «детям-бабочкам». Страшные истории!

— Да, знаю, Ксюша Раппопорт участвует в работе... Это генетическое заболевание можно выявить на этапе беременности, в Германии девушка с таким диагнозом сама родила ребенка, а у нас больные не доживают до взрослого возраста, в муках умирают в детстве из-за того, что нет денег на качественный уход... Если постоянно думать лишь о страданиях, сойдешь с ума. Но я предпочитаю делать то малое, что в моих силах, а не ждать, пока наше государство станет достаточно цивилизованным, чтобы позаботиться обо всех нуждающихся. «Делай, что должно, и будь, что будет» — эта формула для меня. Не могу отвечать за человечество или страну в целом. Да, боюсь за своих детей, не хочу, чтобы Россия превратилась в Сирию или Ливию. Нет, лично я выживу и там, но зачем это людям, которых люблю?

— Что может стать последней каплей для вас?

— Не знаю. Не берусь устанавливать границу. Чувствую, как нагнетается ситуация... Узкое горлышко так или иначе в какой-то момент рванет. Понимаю, что нельзя лишать человека надежды на перемены, на обновление...

— И это говорит человек, агитировавший за Путина, чье имя у части общества ассоциируется со стагнацией?

— Говорила, что буду голосовать за абсолютно конкретные поступки. Хочу верить, что в Кремле и во власти хорошо понимают, чем может закончиться эра конфронтации. Необходим диалог. Хотя не уверена, что оппозиция готова договариваться. Утопично считать, будто можно одним махом победить всех плохих и назначить на их места всех хороших. Так не бывает. Слишком просто получается. Не верю в легкие решения. Надо искать компромиссы. Мне нужен позитивный заряд. Не хочу собираться против, это бесполезно...

— Вы по-прежнему ведете дневник, Чулпан?

— Это не дневник, так, свалка мыслей...

— И какие записи свалились туда в свете последних событий?

— У меня три маленьких ребенка — огромное поле для наблюдений... Никому не показываю то, что пишу. Там нет ответов на вопросы, которые могли бы волновать человечество. Есть мои сопли, но их посторонним видеть ни к чему.

— Какова ваша скрытая перспектива, Чулпан?

— Лично моя? Сейчас будет скучно... Хочу, чтобы как можно дольше жили родители. Чтобы дети выросли здоровыми, желательно — умными, чтобы могли выбрать дорогу, которой достойны... Чтобы у меня была возможность играть в театре, сниматься в кино и успевать отдыхать. Чтобы, не дай бог, с фондом не случилось плохого, и он грамотно, последовательно развивался. А остальное... Не собираюсь никому ничего доказывать. Живу, как умею, мне не давали кальку, чтобы могла что-то срисовать. Очень тяжело пережила злобу и агрессию, с которыми столкнулась после появления ролика. Подозревала, что вряд ли похвалят, но не думала, что превращусь в мишень. Кто я? Артистка, по мере сил занимающаяся благотворительностью. Инфузоматы, противогрибковые препараты, одноразовые шприцы, донорская кровь и так далее... Это мой мир — маленький и предельно конкретный. И вдруг — шекспировские страсти! Еще поразило, сколько сил люди готовы потратить на виртуальную борьбу в Интернете.

— Давно известно: ненавидеть мы умеем лучше, чем любить.

— К сожалению...

— Во всяком случае, на те же грабли во второй раз не наступите, постараетесь уклониться от предложения власти под благовидным предлогом.

— Никто ведь в действительности не знает, сколько раз меня звали и как часто я отказывалась. Согласилась лишь дважды: пошла в Общественную палату, поскольку верила, что это будет мостик между потребностями людей и верхами, которые принимают решение. Но я там ничего не поняла, все было слишком сложно сочинено и устроено. Какое-то время честно походила в палату, а потом почувствовала, что задыхаюсь, как рыба без воды. У чиновников специальный язык, от него быстро сносит крышу. Второе предложение, которое приняла: ролик о Путине, где сказала, что думаю. Ни один человек, кроме врачей и сотрудников фонда, не догадывается, каких невероятных усилий стоит построить клинику. Мы поступательно делали это. Шаг за шагом, не позволяя себе поверить в хорошее. И так несколько лет: каждый день начинался и заканчивался этим. Тысячи, миллионы препон! И некоторые из них преодолеть возможно было лишь обращением наверх. Одна история, только одна из множества: была строка в бюджете о строительстве клиники и вдруг пропала. Кто это сделал — Путин, который санкционировал строительство, либо конкретный дядя в Минфине или Минздраве, решивший, что обойдемся и без клиники детской онкологии? Понять, как действуют властные механизмы, невозможно, но отстаивать свое стоит. И я вновь просила Путина, и строка в бюджет возвращалась. Когда два года назад в Германии смотрела в 3D-изображении, как будут выглядеть палаты в новой клинике, заплакала: неужели это все-таки будет... Впервые внутри себя поверила: да, реальность. Именно об этом и говорила в ролике. Точка!
Знаете, я составляла буклет к спектаклю «Скрытая перспектива» и запомнила слова военного фотографа Дона Маккаллина, который сказал: «Устал от ощущения вины, устал говорить себе, что не убивал этого человека на фотографии, не морил голодом того ребенка. Вот почему хочу фотографировать пейзажи и цветы. Я буквально приговорил себя к миру». Видимо, Дон окончательно потерял веру, а я пока нет...

Беседовал Андрей ВАНДЕНКО
«Итоги», 9 июля 2012 года