Версия для печати

Два Сталина, три Фандорина, резинка от трусов

Тут недавно ехал в метро и подслушал такой разговор. Пожилой мужчина обращается к молодой девушке, сидящей рядом, произносит длинный монолог про нынешнее время, про то, какое вокруг хамство и непорядок.
Девушка, стараясь попасть в тон:
– В общем, Сталина на них нет!
Мужчина, несколько обалдев и доверительно понизив голос:
– Вот именно это я и хотел сказать! Конечно, если бы это сказали ваши родители или ваши дедушка с бабушкой… Я бы меньше удивился. А вы…
– А я это с детства слышала! И сама так думаю!
Мужчина (задумчиво):
– Да! Да-да… Конечно, с другой стороны, все те гадости, которые про него написаны,– в них тоже есть правда. Он сажал. Это все тоже правда.
Девушка (горячо):
– Да, я знаю, знаю! Он был строгий мужик, но справедливый! (Выходит на «Киевской».) Ну, до свидания! Всего вам доброго! Нет, правда… Сталина на них нет!
Мужчина (совсем обалдев):
– Всего вам хорошего!
Такой разговор. А я продолжаю ехать дальше. Девчонке-то лет двадцать, наверное!

…Сталин в этом сезоне как будто висит в воздухе. Памятник, который собирались в честь юбилея Победы поставить ему добрые и мудрые депутаты, город, который собирались вновь переименовать в его честь, собственно уже не так важны сами по себе. Собирательный миф о Сталине (новый миф, не старый) уже и так собрался, без политических решений. Собрался из ток-шоу, в которых он витал как призрак, из телесериалов, в которых он был воплощен старательной актерской игрой (по старым лекалам из фильма «Освобождение») – медлительный, значительный, мрачный, с трубкой и акцентом… Собрался, главным образом, из народных ожиданий о новом Сталине, который придет и наведет порядок.

И ожидания эти – слава богу, пустые, и дискуссии глупые, и телевоплощения Сталина довольно картонные, но что-то все-таки сгустилось в воздухе времени, и театр на это сгущение немедленно среагировал.

В этом сезоне было два основных  Сталина – Юрского и Кваши. Первый – в спектакле «Вечерний звон», самим же Юрским и поставленным по пьесе Иона Друцэ. Сидящие за нами две женщины, гостьи столицы, долго не могли понять, – кого же играет Юрский (купили билеты у входа, название пьесы не прочитали, программку тоже). «Это кто?» – громко шептала одна другой. «Не знаю». А когда поняли, совсем расстроились. «Лучше бы в гостинице на диване полежали, весь день на ногах», – шепот из тихого стал громким и сердитым. Понятно, какое нам, командировочным, до Сталина дело? Его ведь давно уже нет. После первого действия ушли. За спиной стало тихо. И я подумал: а почему? Наверное, потому, что на сцене не было привычного Сталина. Того Сталина, который вызывает понятную, заложенную в нас реакцию.

Собственно, этих привычных три: героический Сталин из фильмов, Сталин из анекдотов, из баек, «сниженный» Сталин, превратившийся в фигляров-двойников, которых по-прежнему иногда можно встретить на московских вечеринках, и третий – кровавый тиран из статей перестроечного «Огонька» (и перешедший по наследству в некоторые документальные фильмы первого и второго каналов).

Театр попытался «родить» четвертого Сталина. Предсмертного, бесконечно одинокого, циничного и замученного своим внутренним страхом человека. Поразительно, что и в «Школе современной пьесы», и в «Современнике» для этого пришлось применить одно и то же средство: поместить на сцену рядом со Сталиным – совсем юную, прекрасную девушку. Взявшуюся непонятно откуда, из фантазий и снов. В первом случае (Сталин-Юрский) – певица Большого театра, которую как бы влюбившийся Сталин приглашает на как бы званый ужин. Ничего подобного бдительные историки не зафиксировали, и ничего подобного быть, наверное, и не могло. Во втором случае (Сталин-Кваша, в спектакле «Полет ласточки») – девушка совсем уж нереальная, из предсмертного бреда, из фантазий последней ночи, когда Сталин умирает, а по радио передают медицинские бюллетени о его болезни. То есть, собственно, девушка – и есть сама Смерть Сталина.

Если бы меня спросили: а на какого Сталина, короче говоря, лучше посмотреть – я бы с ответом затруднился. Конечно, мне ближе спектакль Юрского. Там есть игра, в которую ты постепенно начинаешь играть сам, – например, очень смешные, но и довольно чудовищные охранники, которых Сталин заставляет то вбить гвоздь в стену, то заглушить деревенский колокол, то аплодировать юному дарованию... Близость к абсолютной власти начинаешь ощущать физически – и страх, и восторг от этой близости, и смертельную усталость… Как будто к Путину на дачу попал, и не знаешь, что делать. Куда идти, где тут туалет, и кого спросить, и можно ли спрашивать. Ощущение передано замечательно. И девушку жалко, и веришь, что с ней потом поступили плохо – как выжить после такого визита?

Но, с другой стороны, один спектакль как бы и продолжает другой. У Юрского Сталин еще живой, он еще пытается скрыться за двойником, отдает приказы, у него есть слуги – а у Кваши живого Сталина уже нет, есть только бред пораженного конвульсией мозга. Слушать бред два часа, конечно, тяжело, но по-своему интересно – а вдруг какое-то озарение проскользнет? И проскальзывает…

Буквально через ряд от меня на спектакле «Современника» сидел Михаил Сергеевич Горбачев. И я отвлекся от действия, стал про него думать. Вот когда-то этот человек тоже олицетворял собой огромную власть, историю, и от него исходила та же эманация – просто находясь рядом, люди чувствовали и восторг, и страх, и какое-то опустошение, – а сейчас, нет, не исходит. Обычный человек, обычный зритель.

Сталин таким «обычным человеком» в нашем сознании так и не стал. Кваша и Юрский (кстати, обе актерские работы, на мой взгляд, просто блестящие, филигранные, мощные) пытаются сделать из него человека. Обычного человека с обычными человеческими чувствами. Ну, как бы расколдовать его. И в этом смысле продолжают дело всей жизни всех шестидесятников (самого мудрого, на мой взгляд, поколения ХХ века).

Я слышал в середине 90-х много рассуждений о том, что хватит, мол, писать о репрессиях, о страданиях в ГУЛАГе, люди наелись этого, не могут больше про это говорить и слушать. И чувствовал в этих рассуждениях какую-то неправду, хотя вроде все было логично и убедительно. Так же, как сейчас, чувствую неправду в том, что Сталину, мол, «надо воздать по заслугам»… Моя жена, например, говорит, что ей просто не хочется больше видеть этого человека в белом кителе или во френче, с трубкой и усами. Ей просто это физически неприятно. Но я все-таки думаю, что просто закрыть глаза и не видеть – мало. Он опять будет возникать, опять будет мельтешить перед глазами – пока его не похоронит искусство.

Интересно, кстати, что «расколдовать» Сталина и в том, и в другом случае попытались именно с помощью женщины. Это практически последнее средство для того, чтобы извлечь из мумии какие-то реакции, внести в эту холодную абстракцию хоть элемент хаоса. То есть жизни. Женщина, пусть даже наполовину придуманная, сотканная из фантазий, – наше последнее оружие против этого мифа.
Кстати, в Германии много спорили о спектаклях и фильме, где точно так же впервые попытались показать «живого Гитлера». А надо ли? А стоит ли?

Разговор шел как раз о том, стоит ли делать Гитлера человеком – в кино и в театре. Стоит ли снимать табу, лежавшее на нем десятилетия? Делать из хрестоматийного монстра человека? В нашей культуре табу вроде бы давно нет. Проблема в другом: сделать из Сталина человека просто очень трудно.

 «Голую пионерку» того же «Современника» (режиссер Кирилл Серебренников) – с Чулпан Хаматовой в главной роли – я смотрел именно с этим чувством. Весь спектакль шептал про себя: не верю, не верю. Уж очень фантастическая история. Ну не верю я в девчонку, которая на фронте была не просто «фронтовой женой», а отдавала себя всем и каждому ради долга, ради какой-то там идеи. Не бывает таких женщин, и не может быть. Словом, почувствовал себя ветераном, который пишет «письмо в редакцию».

Борис МИНАЕВ
«Город женщин», №5, июль 2005 года