Версия для печати

Умей жить и тогда…

Роман Михаила Кононова «Голая пионерка» — материал сложный и во многом опасный. В упрощенном пересказе сюжет удивляет и шокирует: выбрать главной героиней «малолетнюю давалку», заставить ее верить, что подкладываясь каждую ночь под офицеров, она выполняет священный пионерский долг, а в своих снах — тех самых, вынесенных в подзаголовок «стратегических ночных полетах абсолютно голой пионерки» — спасает родную землю, потом превратить ее в Богородицу, да еще и попытаться через эту судьбу рассказать о самом святом и важном, о войне. Значит, вот так они сражались за Родину?
Но внимательный читатель кононовской прозы (а вслед за ним и зритель спектакля Кирилла Серебренникова на Другой сцене «Современника») поймет, что не ради грязного секса и не в угоду кощунственному желанию перевернуть, вывернуть наизнанку ту тему, которая так или иначе затрагивает каждого (и потому вызывает такие яростные споры), написана книга и поставлен спектакль. Речь здесь идет не столько о войне, сколько о всей советской истории, о сознании советского человека; это попытка понять, осмыслить — как же было возможно переупрямить факты, продолжать свято верить и в Сталина, и в справедливость, и в мировую революцию, видя своими глазами, что происходит на самом деле, смотреть и верить не себе, а тому, что в газете напечатано, и что в кино показывали в детстве. Война взята здесь как момент предельного напряжения сил, наиболее острого конфликта веры, приобретающей сокрушительную силу, и реальных событий. Она врывается в мирную жизнь резко и неотвратимо — сцена заливается кроваво-красным светом и на маленькую девочку в белом платьице, беспомощно взметнувшую вверх руки, испуганно припавшую к земле, из-под колосников с грохотом обрушивается множество солдатских сапог. В «Голой пионерке» Серебренникова война — не священная и не великая, она — общенародное бедствие, всеобщая губительная катастрофа.
Судьба пионерки Маши Мухиной — ее с предельной искренностью и отдачей играет Чулпан Хаматова, — все круги советского ада, которые она прошла за свою недолгую жизнь, могли бы послужить основой для десятка историй о войне. Но с каждым следующим эпизодом мы понимаем, что в советской реальности нет предела испытаниям и практически нет конца человеческому терпению и силе. История Маши Мухиной разрушает стереотипы, сложившиеся благодаря многочисленным книгам и фильмам о войне. Когда героиня с пронзительным криком бросается вслед полуторке, увозящей ее первого друга Алешку Звонарева, отчаянно цепляется за борт грузовика, и ее бьют по рукам — «Алешка! Я буду ждать тебя!» — вместо слов, уже, кажется, много раз где-то слышанных, о скорой победе, о надежде, о любви — звучит простое и отчетливое: «Не жди. Не вернусь». Вместо бравого строя красноармейцев, защитников, за которыми страна как за каменной стеной, перед нами — изможденные люди; отец-комиссар поднимает и ставит их на ноги, хлеща и одурманивая словами, с силой надевая каждому сапоги, резко и больно разгибая сведенные тела.
Ожидающие награждения и похвалы, вышедшие из окружения, чудом спасшиеся от смерти солдаты получают пулю в голову — каждый третий. Вытянувшись по стойке смирно, стоят окруженцы — их пятеро, а между ними, во всю длину сцены выстраивается ряд пустых солдатских сапог — их ведь тысячи и тысячи. Сейчас приедет товарищ генерал, он-то порядок наведет, вот радость-то, такого героя живьем увидать. Мы видим лица, застывшие в напряженном и радостном ожидании, горящие глаза, улыбки, мы видим нервно вздрагивающие спины — зрители сидят по обе стороны сценической площадки (художник — Николай Симонов). Медленно и неотвратимо выходит к строю товарищ генерал Первый — в красной шинели и белой, закрывающей всю голову маске — слепое и немое лицо без выражения; в спектакле у него нет ни имени, ни фамилии. Слышится только размеренный и четкий стук его шагов и взволнованное, прерывающееся дыхание солдат. Легко, двумя пальцами в белоснежной перчатке он дотрагивается до затылка первого в строю. Удивленно оглянувшись, не понимая, что произошло, боец покорно ложится на пол, генерал все так же не торопясь, подкладывает ему под голову смятый пионерский галстук — маленькая лужица крови из раны в голове; генеральский оруженосец грубо стаскивает с убитого сапоги. Следующий… раздается громкий окрик: «Фамилия!» — запинающийся, робкий ответ. «Где твоя рота, почему сам жив остался, предатель!» — и такой же мягкий толчок в лоб, и так же покорно укладывается на землю солдат. И еще один — мгновенно дергается в сторону выстрела Муха — это же Севка, Севка Горяев, товарищ и друг, с которым только что она говорила про то, как в гости к нему будет ездить на велосипеде — после войны, когда ко всем придет счастье. И вот он тоже, как и все — на земле, и под головой у него пионерский галстук. «Фамилия!..» — снова орет оруженосец, но перебивает его крик Мухи, веселый, радостный: «Смотрите! А волосы у Севки-то — шевелятся! Значит живой он, только притворяется!». И начинается безумная, дикая и страшная сцена, когда Муха буквально на наших глазах сходит с ума, произошедшее не вмещается, не укладывается в ее сознании. Она пробует поднять, разбудить мертвецов, уговаривает их, яростно расшвыривает пустые сапоги («Ничего, людей у нас много, вам еще привезут, если надо, товарищ генерал!»), и голос ее замирает на крике: «И вам памятник в самой Москве поставят, и кругом фонтаны, и ко всем придет счастье !!!». Она растерянно оглядывается вокруг, видит, наконец, трупы, слабеет, почти падает, но, собирая последние силы, четко печатая шаг, подходит к генералу и что есть мочи кричит: «Товарищ генерал, ёж твою двадцать!.. Прикажите им всем встать и ожить!», соскальзывает к его ногам, трет до блеска его сапоги своей пилоткой, бормоча, глотая слезы… но Генерал медленно переступает через нее и уходит прочь.
И если бы в спектакле была всего одна подобная сцена, то этого, кажется, было бы уже достаточно; но «Голая пионерка» сыграна почти вся на таком высоком нервном напряжении. Хаматова-Муха героическим усилием пытается сохранить веру в правильное устройство мира, в то, что именно так и должно быть, и иначе быть не может. «Ты сам, в общем, и есть главный свой враг, — и днем и ночью, круглые сутки. Вот против себя-то в первую очередь и борись, чудак-человек!». Слушая дурманящие, как наркотик, речи комиссара, проваливаясь в обмороки, не замечая собственных слез, корчась на багрово-красном полу в безжалостном, слепящем луче света, она ожесточенно воюет с собой, с непрерывным ужасом и глухой тоской, загоняет их вглубь сознания. Непроглядный ужас стал привычной реальностью. Поэтому так спокойно и равнодушно, по-бытовому, без сентиментальной жалости и лишних слез Лукич (Владислав Пильников), фронтовой отец и хранитель Мухи, говорит ей о ее несостоявшемся женихе Ростиславе, когда того приносят мертвого после боя: «Прибыл твой защитничек, Мушенька. И голова здесь, вот она, в мешке рогожном. У нас все аккуратно». И носком сапога сталкивает в люк босые ноги убитого. Поэтому так привычно, «быстро, по-военному» Муха делает свою работу — обслуживает бесконечную очередь офицеров, еле успевая метаться за ускользающей и бесконечно рвущейся резинкой от трусов из одного конца сцены в другой. С ожесточением, сжав зубы, — есть такое слово «надо!». Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой! И с какой иронией звучит в начале этого эпизода веселенькая наивная «Песня на пушке» из «Цирка», того самого фильма, который Муха до войны смотрела в деревенском кинотеатре, с сияющими глазами подхватывая неофициальный советский гимн — «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!».
Но никакая, даже самая нечеловеческая жизнь не может уничтожить и разрушить в Хаматовой-Мухе столь же огромной силы прощения и любви — вот этому ее уже никто не учил. Учили другому — будь готова, когда от тебя требуют сверх сил, когда даже умереть запрещают. «Изъян в тебе есть, доча. Изъян капитальный, — говорит ей Лукич, — тебе бы хоть чуть обозлиться — ведь на земле пока живешь, не в раю». «За что, Лукич?.. Война… Что ж я, не понимаю?» — тихо и устало отвечает Муха, нежно и ласково проводя своей слабой рукой по головам сидящих в ряд солдат — тех, кто был с ней совсем недавно, и, как Ростислав, не вернулся с поля боя. В спектакле звучат слова, которые давно полагалось бы забыть советским людям — духовные стихи (композитор — Александр Маноцков). Муха — какая есть, в огромных солдатских сапогах, в гимнастерке и пионерском галстуке, становится живой иконой, а вместо иконостаса — красная скамейка, на которой она уснула, и которую бережно, как реликвию, ставят вертикально вместе со спящей Мухой и заботливо, тщательно оттирают от грязи и пыли, а Лукич белоснежным кружевным платком, как по драгоценному окладу, проводит по лицу Мухи-Марии.
Во время очередного стратегического ночного полета, на отчаянных словах о блокаде Ленинграда, о том, что нам, советским людям, для блага Родины поголодать не жалко — из живота изнемогающей Мухи сыплется земля («опросталась начисто», как и обещала Светка-фельдшерица забеременевшей девочке), и под тихий, медленный распев на мелодию «Мэри едет в небеса» она в последний раз опускается на землю. Больше испытаний не будет, теперь у нее остается только безмерная усталость, отрешенность и желание покоя. Мария уходит из этого мира, покидает его тихо и почти бесследно. Уже нет сил на страх, спала бесследно и навсегда вся идеологическая шелуха, которой жила Муха, Марию уже не пугает ни Смерш-с-портретом, ни расстрел, ни трибунал. «Прости меня», — говорит она Смершу, высвобождается из его цепких рук, надевает свои солдатские сапоги носками назад и медленно, с трудом, не сдерживая слез, но счастливо и освобождено улыбаясь, движется через всю сцену навстречу яркому свету, падающему из проема в стене. Тихо, почти замирая, звучит духовный стих — молитва Богородице. На полпути она развязывает и бросает на землю пионерский галстук. Приблизившись к источнику света почти вплотную, Мария на мгновение останавливается, одним движением освобождается от тяжелых сапог и, сделав последний шаг, нерешительно дотрагивается до неровной, шероховатой стены. Проем очень узок, сквозь него не пройти. Но, поддавшись ее слабой руке, он раскрывается — это дверь. Еще секунда, и ее очерченный сиянием силуэт пропадает, она уходит, не обернувшись. Свет гаснет, и на белую стену, сквозь которую она только что прошла, проецируются заключительные кадры из фильма «Цирк» — искаженно, в рваном измененном ритме звучит «Широка страна моя родная», идут бесконечные колонны демонстрантов, реют знамена, плывут над толпой портреты Сталина, сияют счастливые улыбки Орловой и Столярова. Мария Мухина ушла, а они остались. И только, говорят, видели ее, когда солдаты бежали на прорыв блокады — как летела она перед строем. А в кадре в этот момент — Красная площадь, камера оператора идет вверх, в небо, и над Москвой летит все выше и выше воздушный шар — и рвется пленка, и заканчивается спектакль.

Екатерина ВОРОНОВА
«Экран и сцена», март 2005 года