|
 Версия для печати
Одна женщина и много мужчин
Насмотревшись на пиршество чувств в филиале
Маяковки, я отправился по Бульварному кольцу
в совсем другой театр -- в "Современник",
на премьеру модного режиссера Кирилла Серебренникова
по пьесе американца Теннесси Уильямса "Сладкоголосая
птица юности". В главной роли -- Марина
Неелова
Дальше уже можно не писать. Зритель уже побежал
звонить в кассу, заказывать билеты. И, в
общем-то, правильно сделал. Это надо видеть.
О самом спектакле я еще немного поспорю,
а сейчас я должен объявить, что внутри этого
странного спектакля существует еще один спектакль,
вернее, аттракцион: а именно, то, что делает
Серебренников (модный режиссер) с Мариной
Нееловой. Вот что он делает: он ее заставляет
орать, рычать, дрожать, пищать, валяться,
стелиться, паясничать, переживать похмелье
и животную страсть, кувыркаться на постели,
вставать на голову, изображать акробатические
и эротические этюды...
...Грешным делом, я сначала подумал, что
мне мешает наслаждаться Нееловой сидящий
слева Юрий Черниченко (я уже как-то писал,
что на спектаклях "Современника"
всегда много очень знаменитых людей).
Так вот, Черниченко сидел слева от меня в
темноте зрительного зала и так отчетливо
думал, что мне казалось, я прямо-таки слышу
его мысли - о Родине, о земельной реформе,
об очередном переделе собственности, о коррупции,
будь она неладна, и эти мысли почти физически
мне передавались (ну очень уж близко мы сидели!).
"Сладкоголосую птицу" в советское
время ставить любили. Уж очень круто здесь
Уильямс разобрался с американской действительностью,
с этим миром чистогана, с этими мафиозными
мэрами и их приспешниками, с этими бездушными
кинозвездами, ну и так далее. Великая депрессия
прошлась по Штатам почище нашей перестройки,
так что просто оглянитесь вокруг себя - и
вы поймете, что двигало пером драматурга:
те же самые мысли о Родине, о земельной реформе,
о коррупции, будь она неладна. Однако под
пером Уильямса вся эта жизненная фактура
превратилась не в статью о фермерах, а в
несколько диковатую поэму о поколении 30-х
годов, помешанном на атрибутах красивой и
богатой жизни, на джазовом ритме, на своих
несбыточных мечтах...
Тоже ведь похоже, правда?
Но в отличие от Максимова, который взял и
написал свою сказку по мотивам чужой, Серебренников
сделал то, что называется новой сценической
редакцией: он привнес в Уильямса мотивы тяжелых
психических увечий, сжигающих человека тайных
желаний, натуральных или не совсем натуральных
влечений, маниакальных идей, сошедшей с ума
отвратительной старости и сошедшей с ума
бесноватой юности. То, что было интересно
лично ему.
Немолодая актриса берет в любовники молодого
массажиста. Он привозит ее, полупьяную, в
дом престарелых. Его девушка, сделавшая перед
этим неудачный аборт и поплатившаяся бесплодием,
одновременно является его сестрой (но об
этом никто не знает). Ну, если так почитать,
действительно "Санта-Барбара" какая-то.
Ну не ставить же все это в лоб, весь этот
бульварный реализм!
Театральный язык - в принципе, хитрая вещь.
Все слова вроде понятны, а смысл фразы как-то
ускользает. Ну не пошло, и все тут. Поразился
трагическому бурлеску Нееловой. Потрясся
разными режиссерскими находками (вот уж чего
в спектакле много, так это находок), неземной
красотой сценографии. Ну и достаточно.
Но вот упорно хочется еще чего-то.
Безусловно, старик Уильямс писал не прозу,
а стихи в виде пьес, и каждый волен читать
их по-своему. Серебренников прочел так: вот
молодое тело, вот старое тело. Тело, тело,
тело... Старое тело еще хочет, еще сжимается
в конвульсиях, в нем еще дышат огромная воля,
огромное желание... Вот молодое тело. Оно
может попасть под колесо, под нож, под серп
фермера, под заточку голубого фашиста, но
оно молодое, оно дышит, как земля, поет,
как птица... Да. Но что-то не получаются
у меня эти стихи. Нет рифм. Или я их не чувствую.
Когда, например, героиня Нееловой говорит
всякие циничные вещи "я люблю, чтобы
тела мужчин были гладкие и золотистые",
мне почему-то приходит в голову мысль, что
старик Уильямс был бы против прямой проверки
мужского торса на волосатость прямо тут,
на сцене. Он-то наверняка имел в виду, что
все эти вещи говорит хорошо одетая женщина,
вплоть до шляпы и перчаток одетая, покачивающая
лакированной туфлей, с сигаретой в мундштуке,
красивая и загадочная голливудская дива 30-х
годов. И тогда циничные слова ее загадочны,
и пьянство ее загадочно, и тело ее загадочно...
Хотя при чем тут тело? В век победившей контрацепции
и безопасных связей опасность исходит, мне
кажется, вовсе не от тела...
Но, впрочем, это я уже о своем.
Борис МИНАЕВ
"Огонек" декабрь 2002
|
