Версия для печати

Пожалеем грешника

«Балалайкин и Ко» на сцене «Современника»

Нет, это не реставрация, как поспешила сообщить пресса. Восстановить выдающийся спектакль, «реставрировать» его возможно на бумаге, что очень увлекательно для исследователя, но вряд ли удастся в практическом театральном деле. Неизбежно проявится «мета» нового времени, новых участников дела. Повтор изначально обречен на неудачу и неизбежно проиграет первому высокому образцу.

А инициаторы нынешнего «Балалайкина и Ко» Игорь Кваша и Валентин Гафт (режиссировать им помогал В. Назаров) слишком талантливы и беспокойны и несчастливы, не удовлетворены в сегодняшней своей артистической жизни, чтобы решать такую пассивную и нетворческую задачу.

Новый «Балалайкин и Ко» (по старой, не слишком удачной и умной инсценировке Сергея Михалкова) похож и не похож на прежний, тридцатилетней давности спектакль Товстоногова, имя которого подано на премьерной афише со всевозможным пиететом. Все те же двери и канделябры по краям сцены — медовое свечение карельской березы, тонкая бронза, ампир середины XIX века. Зеленый шелк задника и занавесей бокового обрамления умиротворяют. Но пространство сцены освобождено. Уже нет свисающих с колосников на лентах орденов-гигантов Российской империи. Нет пестроты и тесноты. Только воздух и доски покатой, уходящей в глубину сцены. Разряженность, выборочность, малое число подлинных вещей — стола, кресел, старинной конторки под зеленой лампой. Все подчинено и отдано человеку — актеру.

Маски окружения и сопровождения двух главных героев — Рассказчика, которого по-прежнему играет Кваша, и Глумова, которого, как и на премьере, играет Гафт, — сохранены. Безусловно, хорош сменивший Табакова в роли Балалайкина В. Шальных — гибкий паяц, человек-каучук, трансформатор, которому комфортно и в наиподлейших условиях. Хорош и Сергей Гармаш, на грани филологического фола играющий Очищенного, и молодой И. Древнов — веселенький стукач Попшегунский — свободен и артистичен. Наверное, отлично сыграет полководца Редедю Сергей Гоцаров, срочно введенный в сложнейшую роль.

И неудачу, весьма существенную для спектакля, терпит «корпулентный», внушительный, как Наполеон, Валентин Смирнитский — пристав Иван Тимофеевич. Он проигрывает незабвенному Петру Щербакову в той же роли.

Все они участники игровых, визуальных, масочных сцен, эффектных, но и корректных. Но смысл и оправдание спектакля, его волнующая новизна — в заведомо неэффектных эпизодах, когда на сцене Глумов и Рассказчик. Они только и делают, что разговаривают, едят, пьют, отправляются спать и мучаются бессонницей, решившись затаиться и переждать опасность. А мы чувствуем необратимый ход жизни. Сквозь смешное, комическое в интонациях, позах, чертах проступает трагизм.

Оказывается, двое — это много, если они Гафт и Кваша. Возвращается полузабытое в пестроте, грубости, развеселости нынешнего театрального ландшафта наслаждение — быть свидетелями, соучастниками игры двух больших актеров. Ракурс «социально-масочный» в новом спектакле сменен на человеческий.

В героях ощутимо уже не подлое, а грешное, слабое, несчастное в человеке. Тема стукачества, злободневная и больная в 50—60-е годы, неактуальна сегодня (пока или навсегда?) и отступает на второй план. Объяснение «несвободой» более не удовлетворяет. Ставшие свободными до умопомрачения, мы по-прежнему страшимся и жаждем всяческих благ и глядим в глаза начальству (не ближнему, так наивысшему), и восторгаемся, и уповаем, и жрем на тусовках у новых приставов.

Социально-гротескный, категоричный в своих желчных приговорах Салтыков-Щедрин в новом спектакле «Современника», оставаясь сатириком, предстает трезвым и горьким человековедом. Большие актеры «Современника» приоткрывают суть стыдливого человеческого ренегатства. Рецептов к исправлению не дано.

Но когда в финале брошенный Глумовым, отправившимся «сдаваться», Рассказчик-Кваша остается на авансцене, взвинченный, растерянный, одинокий, нам жалко его. Но жалко также и себя. И стыдно — за человека.

Нет точной привязки к исторически-конкретному, «пореформенному» времени России. Спектакль о них — прежних, тогдашних, но и о нас — нынешних.

Вера Максимова
«Век», 30 ноября - 7 декабря 2001 года