Пытка испанским валенком

«Селестина» Фернандо де Рохаса. Постановка Николая Коляды. Театр «Современник».

Николай Коляда, гуру современной школы «черной пьесы», поставил в «Современнике» свое сочинение по мотивам фарса испанского драматурга XV века Фернандо де Рохаса. Лия Ахеджакова – в заглавной роли прожженной сводни. С ее помощью не менее пяти тысяч испанок потеряли девственность и благоразумно вернули ее перед свадьбой. Селестина по праву зовет себя матерью этого города, кумой всех его младенцев, блудной прародительницей, постоянной гостьей помоста с позорным столбом. На ней кацавейка, связанная из пестрых, рваных полосок ситца – как деревенский половик. Глухой бабий платок. На нем – две яркие бумажные розы.

Крутятся огромные вертушки – цветущие деревья Кастилии, создавая образ русского ярмарочного рая. Испанцы лихо играют на ложках. Из-за кулис выходит ребенок – в плисовом костюмчике, стрижен в скобку. Сонно раздвигает меха баяна. Жмет влегкую на перламутровые кнопки… Публика предвкушающе ждет…

Предыдущий режиссерский опыт Коляды в «Современнике» – «Уйди-уйди», трагикомедия о малометражной жизни под забором воинской части, о русских дураках, странствующих по брачным объявлениям по русским дорогам – весьма удался. Хвалят и «Ромео и Джульетту» в его постановке (спектакль показан Екатеринбургским театром драмы на «Золотой Маске»). Потому ни лютые телогрейки из пестрых лохмотьев, ни сумки Селестины, наполненные мусором и тряпьем, ни скоморошьи штучки испанского кавалера Калисто, влюбленного в юную донну, поначалу противодействия не вызывают. Ждешь, как же Коляда превратит не то Севилью, не то Барселону эпохи Ренессанса в запьянцовский среднерусский поселок городского типа? Из тех, которые он так хорошо знает. Из тех, в каких происходит действие всех его пьес.

Терпеливо, не без сочувствия, глядишь на Кастилию, вдохновенно и безграмотно нарисованную на пристанционном базарном коврике с бедовыми лебедями, ищешь режиссерский прием. Но к концу первого акта, когда по тебе уже протопотала пантомима корриды с картонным быком, раза три прошли статисты с кастаньетами, а сводня Селестина картонным голосом, похваляясь профессиональными успехами, сообщила: «Еще ни одна кобылка не жаловалась, что подпруга живот натерла... Ха-ха!» – до зрителя вдруг доходит: кобылка-то, может, и не жаловалась, но драматург Коляда действительно ставит спектакль из испанской жизни ХV века. Серьезно ставит: дайте мне мантилью, дайте мне гитару, а также инквизицию, гордую сеньору, плутни слуг, кувшин хереса и расшитое золотом болеро… Вероятно, это рвет его душу глухая, как мычание, тоска по мировой культуре, с болью и надрывом вылезающая из шор «черного реализма» художника, осознавшего, что мир не сводится к горючим скандалам на восьмиметровой кухне.

Автор-постановщик все понимает про иные измерения жизни, но только не может о них ничего сказать. Эта безъязыкая тоска – самый сильный нерв «Селестины». Но тоска – она и есть тоска. А в каких-то сценах почти четырехчасового спектакля – просто пытка испанским валенком.

Режиссерских приемов много. Вот самый крутой: ловкие слуги, гулящие молодки и Селестина, их праматерь, сами острят – и сами же, деревянными голосами, смеются шуткам. Примерно таким:

– Вечером матка под сердце подступала – ты пришел. А с утра чего она болит? Ха-ха-ха!

Будь в зале Санчо Панса, он бы сконфузился. Наш народ крепче, он много чего слышал на премьерах последних сезонов (правда, пока обходилось без прямой анатомии). И все же народ безмолвствует. Не смешно.

В наворотах теряются отличные сцены: Селестина-Ахеджакова пляшет чуть не цыганочку с выходом, лихо щелкая веером ложек из нержавейки… Влюбленные, сведенные бессовестной Селестиной, задыхаясь, без слов, разматывают клубок алой пряжи, передают его из ладоней в ладони (и как-то анатомические обозначения не нужны…). В глухой ночи слуги убивают сводню за золотую цепочку (фарс-то оборачивается трагифарсом), срывают с нее бумажные розы и бабий платок, пеструю кацавейку из половика… Мелькает белая смертная рубаха, вздыбленные волосы – и трагическая фигурка большой актрисы, вздрогнув, вытягивается в лунном луче.

А по сцене все бродит маленький мальчик с одинокой гармонью. И Селестина, уже в загробном мире, вновь уговаривает влюбленных, убитых Фернандо де Рохасом перед финалом без особых оснований, посредством прямо-таки преисподнего коварства слуг и шлюх:

– Плодитесь, размножайтесь! На земле ребенку всегда найдется кусок хлеба!

Конечно, плодитесь и размножайтесь. Но к сводням не ходите! Нет в том добра – и «Селестина» это демонстрирует. С учетом жестоких, прямо-таки инквизиторских методов нравственного воспитания, принятых в Испании XV века, – в том, верно, и состоял сверхзамысел спектакля. Зрители могут убедиться в этом самолично 16 и 19 апреля.

Елена ДЬЯКОВА
Gazeta.ru, 15 апреля 2002 года