Версия для печати

Один на троих

В «Современнике» поставили роман Нобелевского лауреата

Человек скорчился в углу сцены. «Он, конечно, знал, что он в Бруклине, но слышал крики нацистов. Они тыкали штыками и пытались нащупать его, в то время как он все глубже и глубже зарывался в сено. Штык скользнул по его голове». Так, с отрывка из романа Исаака Башевиса Зингера «Враги: история любви», звучащего над залом, начинается новый спектакль «Современника».

Скорчившийся — не поза: состояние. Герман Бродер, герой романа и спектакля, — человек, стертый чувством вины. По сцене тихо проплывет темная лодка с тремя силуэтами: женщина, мальчик и девочка. Жена и дети Бродера погибли в концлагере. Он выжил.

Его реальность на сцене определяют три женщины. Ядвига (Алена Бабенко), полька и бывшая прислуга, спасла его от концлагеря, спрятала в деревенском доме, после войны они поженились. Маша (Чулпан Хаматова) — большая любовь, бывшая узница концлагеря. И Тамара (Евгения Симонова), уцелевшая чудом жена, которая неожиданно вернулась в жизнь Германа. Итак: нынешняя жена, бывшая жена и любовница, тоже стремящаяся стать женой, как только получит развод.

Алена Бабенко точно играет святую простоту своей героини: ее доверчивую важность в роли супруги (путая Крестный ход и вынос Торы, она, тем не менее, твердо намерена стать «настоящей еврейкой»), ее радостное простодушие и детский обиженный плач, когда она узнает об измене. Но хрупкая легкость актрисы тут словно против замысла; Ядвига в романе невыносима своей занудной верностью, от скуки которой Герман стремится к роковой Маше.

Чулпан Хаматова в роли Маши и красива, и изящна, но пока в ее игре вовсе нет той смеси взбалмошности и отчаяния, того вакуума, в котором захлебывается неживым воздухом истеричная и страстная героиня. В романе Маша — ангел смерти, уничтожающий свою и Германа жизнь, а на сцене пылкая и капризная героиня Хаматовой как будто все ищет обстоятельства для простого счастья в любви.

Евгения Симонова, Тамара, играет почти нечеловеческое равновесие, отрешенность: она принимает и Германа, мечущегося между Ядзей и Машей, и его будущего ребенка, и все, что несет ей постскриптум жизни.

Почему этот мужчина вызывает такую бурю эмоций у трех женщин разного возраста и опыта, понять, честно говоря, трудно. Шлимазл-метафизик всю войну провел в темноте убежища и липком поту страха, вышел на свет тряпичным человеком, из которого вынули стержень. И теперь живет с ощущением, что нацисты захватят Нью-Йорк и уничтожат его, как уничтожили Польшу. Сергей Юшкевич играет своего героя тихим, навсегда растерянным самцом, связанным с жизнью лишь мощным, неубывающим половым инстинктом.

Семен Пастух, сценограф спектакля, создал черный и графитный мир с редкими проблесками небесного света. В нем плавают яркие маленькие островки жизни: ванна, в которой Ядзя моет Германа; кровать, где Маша и Герман проводят ворованные у жизни часы; стол, за которым сидят Маша и ее мать. А потом всех словно стирают черные, расходящиеся в стороны плоскости. В спектакле использовано черно-белое кино: ключевые диалоги укрупняет экран. И по сцене перемещается телефонная будка, персонажи пытаются докричаться друг до друга — освещенное слабым неоном одинокое пристанище одинокого человека.

Оказавшиеся в счастливой Америке, они даже не прочь пошутить над прошлым («Объявление на дверях газовой камеры: осторожно, высокая ступенька!»), но и Герман, и Маша, и беременная Ядвига, и Тамара живут в ожидании катастрофы. «Скоро все рухнет, и Америка исчезнет вслед за Польшей, и надо запомнить это дерево, эту воду…»

Роман Зингера, если вычленять главную тему, — про жизнь после жизни. Про людей, вышедших из войны неживыми, хотя жить продолжают. Пытаются работать (Герман продает книги), занимаются любовью, ссорятся. Но принадлежат уже не короткой иллюзии существования, а окончательной правде смерти.

«Смерть и есть истинный мессия» — так Зингер закончил одну из своих книг. Его сравнивали с Кафкой и Борхесом; Нобелевская премия поставила его в ряд первых писателей прошлого века.

В единственном месте спектакля, ближе к финалу, возникает текст, соединяющий постановку и роман, короткий отрывок философии Зингера, который режиссер предъявил столице: «Если время представляет собой одну из форм восприятия или категорию разума, тогда прошлое живо совершенно так же, как настоящее. Каин продолжает убивать Авеля... Евреев всё сжигают и сжигают в Освенциме…»

Тягучий, мрачный, насыщенный рефлексией роман Зингера режиссер Евгений Арье адаптировал, изменил почти до неузнаваемости, написав пьесу, в которой от всех польско-еврейских и философско-религиозных идей осталась только история любви.

Экзистенциальная драма вечного беженца, влекущего сквозь нью-йоркское марево тяжкий груз религиозных вызовов и поисков бога, превратилась на сцене просто в историю сложных бытовых отношений. Так решил неразрешимую тему Холокоста художественный руководитель израильского театра «Гешер».

Марина ТОКАРЕВА
«Новая газета», 9 февраля 2011 года