Версия для печати

СЛАДКОГОЛОСАЯ? ПТИЦА? ЮНОСТИ?

Безумно, бесстыдно и на любых условиях

Как ни крути, а птица - будь то конкретный представитель отряда пернатых или просто символ - для русского театра всерьез и надолго. Вот, скажем, чайка - хоть и с противным голосом птица, но как приземлилась на занавес МХАТа, так там и кормится по сей день. Или вот еще одна особь - американского происхождения - "Сладкоголосая птица юности", сочиненная господином Уильямсом: как залетит в какой театр, то принесет ему если не славу, то успех. Во всяком случае, одноименную премьеру в "Современнике" уже называют самой громкой премьерой сезона.

Режиссер - Кирилл Серебренников, художник - Владимир Симонов, композитор - Владимир Панков. В главных ролях - Марина Неелова, Юрий Колокольников.

Эта пьеса - как израненная птица. Нет - как вскрытые вены. У нее обманчивое название, но поверьте, никакой сладости, никаких милых птиц здесь нет. А о юности и говорить нечего... Впрочем, все по порядку.

1 "Птица" начинается за кулисами. Долговязый Юра Колокольников влетел в буфет:

- Дайте фрукты.

- А разве ты ешь перед спектаклем? - спрашиваю его.

- Я? Я - не себе. Меня даже подташнивает.

Сказал и убежал на первый этаж, где в узком коридоре по одной стене - гримерная для примы, реквизиторская, комната ожидания. За стеной - сцена, где идут последние приготовления перед спектаклем. Мимо, с сигаретой в руке на отлете, в голубом полосатом халате, прошла артистка Маша Селянская. На стене, как виноградная гроздь, висят три пары поролоновых грудей, а к ним - гениталии. Вообще как-то тихо, напряженно.

- Спектакль тяжелый, - объясняет костюмер Оля Маркина. - Лучше костюмы таскать, чем так... Ведь весь процесс знаешь от и до, и хочется, чтобы получилось все.

Занавеса нет, но во всю сцену висит огромный круг из темного, почти черного дерева с лампочками по всему диаметру. Круг настолько здоровый, что зрителю, который с гулом пчелиного улья рассаживается в зале, не видно, как за кругом заряжается Марина Неелова - вся в себе, и вид такой, что лучше не подходить.

- И не надо, - говорит помреж Сережа. - Марина Мстиславовна всегда заранее готовится. Другие артисты подходят только когда их выход, а она... уже минут 10 как здесь.

Марина легла на широкую кровать, и два артиста - один с видом Керубино, другой - элегантного хиппи - накрыли ее простыней. И тут же заныла виолончель. Даже не музыка из-под смычка, а унылый звук, в котором вязнешь.

- Внимание, приготовились, начали! - говорит в микрофон помреж вместе с уходящим светом. От этого затертого театрального штампа у актеров стынет в жилах кровь, нападает столбняк. Шаг, и... они летят.

- В пропасть? В другую жизнь? - тихо спрашиваю я.

- Да тихо вы, - шепчет кто-то за спиной.

2. На сцене три грации общества "Трудовые резервы" - в черных купальниках и маршируют.

Первая: - Ты! Меня на букву "б" назвала, а знаешь мою тайну?

Вторая: - Нету у тебя никакой тайны!

Третья: - Первую бабу Лилит помните? Которую Господь по ошибке сотворил?

Голоса противные - не то старухи-приживалки, не то чайки с хроническим ларингитом.

Первая: - У ней в этом самом месте... между ног...

Вторая: - В самом главном?

Третья: - Да! У нее там были зубы!

Первая: - Вот брехня так брехня.

...Такой неизящный текст сочинил не Теннесси Уильямс. Это Нина Садур, которую по воле режиссера "поженили" с классиком американской драматургии. Как покажут дальнейшие события, "брак" с панночкой российского театра вполне удачный, а не неравный. Во всяком случае, текст Садур выглядит весьма парадоксальным и современным комментарием к тексту образца 1957 года.

Первая: - Ладно вам! К нам новые приехали! Баба видная, с ней парень. Из наших. Вроде Чанс Уэйн...

Вторая: - Баба зубастая?

Первая: - Сама не видела, врать не стану. Знаю только, что артистка бывшая. Прятаться к нам приехала - ей стыдно, что она голая плясала перед мужскими глазами. В серебряном платье.

Входит Чанс Уэйн (Юрий Колокольников) - в прошлом самый красивый парень в городе (городок, правда, небольшой), в настоящем - состоит при богатых старых дамах. Красив, высок, сквозь рубаху из жатого газа просвечивает загорелое тело. От своего бывшего друга, аккуратного вида молодого человека в белом халате (Сергей Гирин), он узнает, что мать его умерла, а девушка Хэвенли, которую он любил, забеременев от него, сделала аборт и теперь никогда не сможет рожать.

- Зачем ты вернулся, Чанс? Билли прописал тебе кастрацию.

Многообещающее начало.

3 Круг взмывает под колосники, и Чанс выкатывает на авансцену широкую кровать. Сбоку я вижу, как дама с растрепанными светлыми волосами и черной повязкой на глазах вскакивает: "Ай! Ой! Ай!" Крики. Испуг. Истерика. Голос взахлеб и с паузами.

- Принеси... таблетку... розовенькую... и... водки...

Судорожно глотает, запивает.

- Кстати, как меня зовут?

- Принцесса Космонополис.

Он таскает ее по сцене, перехватив под живот, она висит у него через плечо, она лицом к его спине - он держит ее за ноги... Она... Он... Опять она... И все это в окружении мужчин в черных пиджаках на голое тело и с серпами в руках, которые живут на сцене своей жизнью. Под редкие, как капли дождя по подоконнику, звуки пианинных клавиш.

"Сладкоголосая птица" - как вскрытые вены, причем резанные бритвой с рваными краями без перспективы быть зашитыми. Молодой человек без биографии и звезда Александра Дель Лаго пытаются вернуться в прошлое, каждый - в свое. Он - к своей любви Хэвенли, а она с помощью красивого плейбоя в свою молодость, в свой успех. За это он просит немногого - сделать его звездой под патронажем Александры Дель Лаго.

- Вы говорили, что ваш огромный капитал вложен в одну из второразрядных студий Голливуда и вы могли бы устроить мне контракт. Я не очень поверил вам. Когда мы впервые остались в вашем номере... вы достали бланки для контрактов, и мы подписали их.

Попытку возвращения фиксируют часы - излюбленный предмет режиссера Серебренникова. И луна, которая истаивает за спектакль из шара до высосанной лимонной дольки. Лунное похудение осуществляет всегда один и тот же монтировщик Прохоров. А как - закулисная тайна. Но благодаря ей рождается образ: жизнь героев тает на глазах так же, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне.

4 - Дурь куда дел?

- Она под матрасом.

- С ума сошел! Держать под матрасом... Это же чистейший гашиш! Марокканский!!!

Кричит она с неподражаемым наслаждением, а я думаю, что в замечательное время живем, товарищи! Вот когда в советские времена (1975 год) "Сладкоголосую птицу" играли во МХАТе, то весь гашиш цензура вымарала. Народная артистка, секретарь парторганизации МХАТа Ангелина Степанова никак не могла на сцене быть наркоманкой и спать с молодым человеком. Впрочем, последнее ей все-таки оставили, так как полная "кастрация" текста бесповоротно погубила бы Уильямса на нашей сцене.

А тут Марина Неелова, ни разу в жизни не пробовавшая никаких наркотических средств, сладостно отдается пороку одному, потом - другому с молодым красивым плейбоем. Хотя никакой красоты в их отношениях нет - скорее это вольная борьба, коррида на широкой кровати.

Ее игра, ее монологи - смесь наркотического бреда с редкими вспышками протрезвления. Дурной пьесы с высокой трагедией. Токов высокой и низкой частоты. И одно мешается с другим, как в шейкере бармена. Голос актрисы, если выстроить график его амплитуды, - сплошные взлеты и падения. Она царствует на сцене, и ей подчиняются все и всё.

- Готовимся на секс с тазами, - говорит в микрофон помощник режиссера Сережа.

- Что-что? - переспрашиваю я. - С какими такими тазами?

А за спиной артист Олешко, тот самый, что похож на Керубино и который в этот момент заряжается на свой выход, смеется:

- Это еще что. У нас на "Трех сестрах" помреж объявляет: "Все готовимся на истерику".

Пока бабы, они же черные птицы, но уже в поролоновых задницах, готовят обливные тазы, на сцене поплыли звуки гавайской гитары - томный вестник любви. Надо сказать, что у жесткой конструкции "Птицы" очень пластичный рисунок. Вот сцена близости Чанса и Александры Дель Лаго решена режиссером как вальс на спинке кровати. Неелова - лицом к залу, Колокольников - за ней. Его рука входит в прорезь платья на груди справа и выходит в разрез слева. Оба раскачиваются в такт музыке. Белая кисть с длинными пальцами смотрится жуткой живой заплаткой на черном платье. В пластике парит встреча Чанса с Хэвенли, она бьется в парном стэпе Чанса и Флайя (Александр Олешко)...

- Примите холодный душ. Я не люблю потные, разгоряченные тела. Ваши условия я могу принять только при неукоснительном выполнении моих. Я хочу жить - безумно, бесстыдно, на любых условиях. И если я говорю "сей час" - это значит "сей час" (страстно, стоя на кровати, и слово "сей час" сопровождает характерным жестом рук на уровне бедер). А потом я позвоню кассиру и прикажу оплатить чеки наличными...

За словами Нееловой, как всегда, больше, чем слова, - адская жажда всего: страсти, власти, славы, любви и невозможного - юности, которой у нее никогда не будет. А у него? Будет ее слава?

Занавес.

5. Пока не открыли занавес, рыжеволосая виолончелистка заряжается за кругом, в котором теперь открыта форточка. Со стороны в надувных гениталиях она напоминает курицу, пристраивающуюся на насесте.

Количество персонажей растет, и действие налетает на "Птицу" со скоростью черного поезда, маршрут которого уже не изменит ни один мастеровитый стрелочник. Появляются пять парней в черном. То, что у них считается танцем, - не что иное, как пластика закипающей агрессии против Чанса, который, на сей раз в белом костюме, как белая ворона в черной стае. Никаких милых птиц, никакого сладкоголосия.

Кстати, о голосе, а точнее, музыке. Сладким можно считать только прелестный дискант юного Робертино Лоретти, который выводит "Вернись в Сорренто". На томный шлягер буквально наступает тревожная музыка Владимира Панкова, похожая на опасно раскачивающиеся качели: вверх-вниз, вверх-вниз, того и гляди голову снесет.

Удачных актерских работ предостаточно. Это и трио старушек, мужской секстет в черном, доктор - Сергей Гирин, Флай - Александр Олешко, брат Хэвенли - Максим Разуваев, ее отец - Владислав Ветров (удачный дебют на московской сцене артиста из Ростова). И, конечно же, Юрий Колокольников - дебютант "Современника" в роли Чанса Уэйна. Когда узнают, что это его первый сценический опыт, не верят, потому что Колокольников рядом с такой партнершей, как Марина Неелова, не зажат, свободен и профессионален. Ему 22 года, он не замучен актерскими штампами, не имеет набора приемов большого артиста, но уверенно ведет свою психологическую линию, где наивная трогательность мешается с пороком и оборачивается одиночеством.

Вдруг чистое явление - юная Хэвенли. Кто это? Марина Неелова? Да, она, но абсолютно без грима, волосы туго стянуты в пучок на макушке. В черной мужской стае, где есть и ее отец (Владимир Ветров), и брат (Максим Разуваев), она - как Офелия, на пуантах, в гетрах и с бамбуком в руках. Только в отличие от Офелии она не разбрасывает цветы перед тем, как утопиться, а вырывает из сцены бамбуковые прутики. Прутик и звук клавиши, еще - и снова пианино...

- Осторожней, пожалуйста. Ты можешь только поцеловать меня... в щеку. Видишь, какая у меня кожа. Как у старушки.

Голос высокий, бескровный. Я не понимаю, как и из чего Нееловой удается создать образ внутренней сухости, живой мумии. Но я безотчетно верю, что и кожа ее - старушечья, и сама она - старушка на пуантах, которая не рвется вернуться назад.

Возврат возможен только в театре, и Серебренников его блестяще придумал. Чанс и Хэвенли сидят на сцене, как дети в песочнице: с прямой спиной, вытянув ноги, и играют в большую ракушку. Танец рук, и только танец рук... Его поэтичность убивает брат Хэвенли: Чанс когда-то заразил ее нехорошей болезнью, ей неудачно сделали аборт, в результате чего она превратилась в мумию.

- У меня руки чешутся прикончить тебя прямо на этом вот месте. Бедная сестренка. Если ты только останешься, если останешься после этого... Получишь нож, понял? Теперь иди к своей даме, я пойду к отцу.

Обреченность, невозможность, безвозвратность повисли в воздухе, как топор палача.

Александра Дель Лаго полулежит в кресле, говорит по телефону с известным критиком из Нью-Йорка. Узнает, что последняя картина побила все кассовые рекорды Голливуда.

Растерянный Чанс ползает у ее ног и молит:

- Хватит болтать. Скажи обо мне и Хэвенли.

Она отмахивается от него, как от назойливой мухи. Она расправляет крылья, она возвращается к самой себе, становится великой актрисой, а у ее ног зачем-то ползает какой-то пляжный мальчик.

- Конечно, я чудовище. Мы оба чудовища. Но с большой разницей. Знаешь, в чем она? Я скажу тебе. Из муки и страсти своего существования я создала нечто такое, что можно открыть всему миру, нечто прекрасное - искусство.

Это слово по слогам она вырывает из воздуха - ИС-КУС-СТВО.

- Сладкоголосая птица юности, которая поет в моей душе, есть жажда творчества. А ты?..

Они уже оба сидят в кресле и смотрят в зал - два чудовища: одно священное, другое - падшее.

Марина РАЙКИНА

"Московский комсомолец", 15 января 2003