«СЕЛЕСТИНА» - ЛЮБОВЬ МОЯ

Эфрос назвал свою книгу о театре «Репетиция – любовь моя». И вправду, чаще всего о ре-петициях вспоминаешь с большей нежностью, чем о премьере, о готовом продукте, или о «консервах», как говорят в театре. В театре, если это живой организм, важно, что артисты после репетиции рассказывают другим, о чём сплетничают в гримуборных.

Ей-Богу, всю прошлую зиму я бегал из гостиницы «Украина» на репетиции «Селестины» в «Современнике» с радостью. Однажды давно одна артистка мне рассказала, как частень-ко ненавидела репетиции: «Зайду, Коля, перед театром в магазин, куплю домой продуктов каких-то и тащусь в театр с сумками, тащусь еле-еле, иду на репетицию, как на каторгу…» Когда репетиция – каторга, лучше, мне кажется, театром вовсе не заниматься.

Четыре месяца, всю зиму, я репетировал в московском театре «Современник» пьесу ис-панского драматурга 15 века Фернандо де Рохаса «Селестина». Пьесе 500 лет, но ни разу она не была поставлена в России. Разыскала пьесу Лия Ахеджакова и её продюсер Ефим Спектор, Галина Борисовна Волчек вместе с завлитом театра Женей Кузнецовой (к слову, всегда бывшей ярым «заединщиком» этого проекта) что-то сильно взволновались и заго-релись, позвонили мне в Екатеринбург и предложили написать инсценировку этой пьесы и поставить спектакль. Для драматурга совсем последний промысел писать инсценировки, это уж когда совсем кушать нечего. Провинциальные театры часто предлагают мне напи-сать ту или иную инсценировку, я вежливо отказываюсь, потому как есть много чего сво-его, что хочется рассказать без помощи и подпорки пусть даже великих произведений ве-ликих писателей. Но тут был другой случай – две великие женщины Волчек и Ахеджакова предлагают работать в легендарном и любимом, обожаемом мною театре «Современник». Поначалу мне не представлялось как-то, что на основе старой пьесы можно что-то своё рассказать. А сел за компьютер, начал писать и – с первых же строчек понял, про что надо говорить, про что ставить спектакль. Про Детство. Про мое детство, про детство Волчек и Ахеджаковой, про детство каждого зрителя в зрительном зале. Вот она, первая ремарка:

« … Вся Испания умещается в две ладошечки. Если летом сесть на дороге в пыль – знаете, есть такая вязкая, густая, белая пыль на деревенских дорогах, - сесть и пере-сыпать пылинки из одной руки в другую, то сразу же можно увидеть всю Испанию ... Только надо смотреть на пылинки внимательно, ничего не пропустить. Что есть в Испании? Быки, горы, коррида, кабальеро, Кармен, тореро, вино, фиеста, море, вино-град, солнце, баски, а ещё известно, что король Испании – Фердинанд Восьмой на са-мом деле – титулярный советник Аксентий Иванович Поприщин.

Жарко, душно, пыль летит струйкой. Испания! Детское счастье – пыль из руки в ру-ку пересыпать и мечтать о дальних странах, в которых можно будет побывать, ко-гда вырастешь. Начало мира – рождение. Начало жизни – Испания. Начало детства – дорожная белая пыль ...»

Как было здорово, когда мы - Верена, Володя Кравцев и я – по вечерам на 18 этаже гос-тиницы «Украина» сидели и вязали из притащенных из театра тряпок шапки, шляпки, ко-сы для спектакля! Когда к двум часам ночи кончались тряпки, мы втроем, в радостном творческом «запое», посматривали на гостиничные шторы и покрывала, и думали, как бы их так незаметненько от горничных разорвать на лоскутки и быстренько связать до утра еще пару шапок, чтоб утром, придя на репетицию, всех поразить и удивить. Однажды Ве-рена предложили длиннющую красную дорожку, что лежала в коридоре гостиницы, вы-красть потихоньку и разрезать на ленты. Я отговорил её – очень тяжелая дорожка была, ведь и так все костюмы у актеров в нашем спектакле килограммов по тридцать-сорок. К слову, никто из исполнителей ролей в спектакле по этому поводу даже не тявкнул – за что актерам особая благодарность. Они как-то к середине репетиций вдруг прониклись за-мыслом, никто не выступал, что «я, мол, этого не буду делать, это не надену» и вот тогда на репетициях установилась чудная атмосфера. Когда я связал первый коврик-кружок и принёс его к Галине Борисовне Волчек в кабинет, чтобы рассказать, какими будут костю-мы, она, не говоря ни «да», ни «нет», сказала мне: «На премьеру свяжешь мне такую сум-ку».

Те, кто видел наш спектакль, обратили, наверное, внимание на то, с какой любовью сде-ланы все костюмы. Туфельки (недешевое удовольствие, надо сказать) у всех персонажей – тоже обвязаны тряпочками. Причём, по нашей просьбе, у богатых персонажей в костюмах везде мелькает тряпочка из люрекса - чуть-чуть люрекса, чего-то блестящего: как и поло-жено всем новым русским. При чём в пьесе про Испанию 15 века новые русские? – спро-сит кто-то. На что ответ мой будет прост: при том, что спектакль я ставил про сегодняш-нюю Россию, про себя и про то, как просто разрушить своё, тобою созданную жизнь, свой мир. Знакомая ситуация: два друга делят некую сумму денег и в момент забывают про дружбу свою, и про то, как они вместе с детсад ходили, в школу, или ещё куда. А ещё спектакль о том, что написала одна умная девочка (Татьяна Демидова) после премьеры написала о спектакле: «Селестина так убедительна в оправдании человеческих слабостей, что хочется начать грешить тут же, не выходя из зрительного зала. Коляда поставил спек-такль о том, что в душе каждого из нас, даже самого грешного, живет ребенок. А еще о том, что не стоит воспринимать жизнь слишком серьезно: никому еще не удавалось уйти из нее живым …» Молодец, девочка, правильный ход мыслей, я запомню тебя и твою фа-милию – такую уральскую, такую замечательную.

Директор театра Леонид Иосифович Эрман в запале и всерьез кричал на меня, что «вы с Кравцевым оставили меня голым!» Сколько километров тряпок мы разорвали на репети-циях – не могу себе представить. Но подсчитано, что на костюмы ушло три километра ткани. А может – больше.

Володя Кравцев предложил мне несколько вариантов оформления. Мне очень понравился образ огромной тарелки, в которой я увидел и две ладошечки, из которых каким-то ма-леньким ребёнком струйкой пыль пересыпается, и Вселенная, и - чего только не видится: всё сразу. Сейчас нас многие критики обвиняют, что в оформлении мы повторили полно-стью наш спектакль «Ромео и Джульетта», поставленный нами в екатеринбургском театре драмы и показанный недавно на «Золотой маске». Впрочем, какие они критики – скан-дальные, дурные журналисты, которые пишут свои статеечки и посчитывают: «Строчка – доллар, еще – доллар. Ага, Коляда с нами не пьет, не тусуется, всех на каждом углу при-кладывает, не спрашивает, как надо ставить спектакли – приложим и его. Строчка – дол-лар. Еще – ещё доллар …» Не сомневаюсь ни на минуту, что именно таков ход их мыслей, у этих театральных крыс, привыкших жрать только вонючее театральное папье-маше. Пусть лают – караван идёт и идёт давно уже без них, а они этого всё ещё не поняли.

По поводу сравнения с «Ромео и Джульеттой» могу лишь сказать, что замечательный, грандиозный художник Володя Кравцев давно и много работает с чистыми досками, не крашенными и не струганными, ему (как, впрочем и мне) нравится такая фактура. Таким он сделал в нашем театре оформление к «Поминальной молитве» Горина, «Русской на-родной почте» Богаева, моему «Кораблю дураков» и ещё к десятку спектаклей. Это его стиль и - замечательный стиль, на мой взгляд. А кому не нравится ... Ну, что ж: нравится, не нравится – спи, моя красавица.

Когда первый раз на репетицию нам выставили всю тарелку – роскошную, огромную, одиннадцатиметровую в диаметре, белоснежную - я просто задохнулся от восторга. Ска-зал об этом Кравцеву, на что он, хитро смеясь, сказал мне: «Погоди, а вот когда на эти доски выйдут артисты в красочных, цветных костюмах – ты вообще в осадок уйдёшь». И вправду, когда на первой генеральной актёры надели все свои костюмы и художник по свету Володя Уразбахтин осветил сцену – мы, сидящие в зале, ахнули. Спектакль с этого момента стал получаться ярким, красочным, почти сказочным и похожим на воспомина-ние каждого из нас о детстве. Сейчас на странице «Современника» в Интернете выставле-но 18 фотографий Николая Мещерякова – одна другой красочнее. Достаточно взглянуть на них, чтобы понять, что за это за спектакль и захотеть сходить посмотреть его в театре.

Работать с Лией Ахеджаковой было одно удовольствие. Она грандиозная актриса. Я не помню такой самоотверженности в работе, не помню, чтобы в моей жизни когда-то на ре-петициях случалось такое взаимопонимание с артистом или с артисткой. Она, немолодая уже женщина, маленькая и хрупкая, не столь уж и сильная, к слову сказать, могла по че-тыре часа репетировать, не отдыхая, бегать, прыгать, перебираться по декорации, танце-вать и никогда я не слышал от неё жалоб на то, что она устала, что ей надоело или что то-то и то-то она не будет делать. Правда, кое в чём приходилось её уговаривать, но да это уже нормальный творческий процесс. Скажем, никак не могли найти точный головной убор для Селестины, сорок шляпок, связанных нами, перепробовали, десяток платков пе-ремеряли – нет, всё не то и не так. Потом Кравцев попросил костюмеров принести чистый белый старушечий платок, мы уговорили Лию надеть его, а сверху мы закрепили две ис-кусственные розы, которые в тот день мы купили недалеко от станции метро «Чистые пруды», в цветочном магазине. Так вот, розы мы связали вместе, как веночек, надели на Лию и все захохотали: засветилось два красных фонаря и сразу же ожила будто Селестина – старая сводня, бывшая блудница, сразу судьба какая-то проступила.

Лия Ахеджакова рассказывала мне, что всю жизнь мечтала танцевать, но, как она говорит, ей этого на сцене не доверяли, потому что, признаётся: «Мне медведь на ухо наступил и сильно потоптался». Но в этом спектакле мечта Лии исполнилась. Помогала ей в этом моя давняя подружка, хореограф из Германии Верена Вайс. Ну, уж не совсем танцы, но некие подтанцовки, движения Лия в этом спектакле делает. Никогда не забуду, как вместе со всеми артистами Ахеджакова каждое утро являлась на тренировки, не хлыздила, не прята-лась за спины других, работала со всеми наравне, хотя я много раз говорил, что ей ходить на этот тренинг вовсе необязательно, но она сама хотела. По-ра-зи-тель-на-я актриса, по-трясающая.

Лия призналась мне после репетиций, что никогда в такой атмосфере любви она не рабо-тала. Скажу честно, что организовать команду было трудно. Кроме актёров (их было 25 человек) в спектакле играет ещё маленький мальчик, Сережа Богданов, плюс монтиров-щики декораций в качестве тореадоров, плюс статисты, плюс к тому – в спектакле куча сложных технических перестановок, перемены света, огромное количество музыки … Ко-гда на премьере монтировщик декораций Саша Курохтин, на котором многое было завя-зано в перестановках, сломал себе руку (Рашид Незаметдинов, исполнитель роли Семпро-нио, случайно наступил на щит, который открывал Саша, чтобы выпустить на сцену Лию Ахеджакову), я чуть не умер от страха. Сидел за кулисами в панике, не зная, чем всё кон-чится, пялился в телевизор, который показывал спектакль (в «Современнике» за кулисами везде стоят телевизоры, показывающие, что происходит на сцене). И вот когда я увидел, что вместо четырех рабочих, обычно делавших перестановку, в темноте на сцену выбега-ло человек пятнадцать актёров, реквизиторов, статистов, я чуть не расплакался. Все как-то мобилизовались, сплотились, соединились и довели спектакль до конца – никто в зри-тельном зале даже не понял, что в то время творилось за кулисами (а за кулисами в это время была «скорая помощь», бинты, кровь и прочее …) Точно говорят – друзья познают-ся в беде, а это был тот самый случай. В тот день я понял, какая замечательная команда работала со мной над спектаклем и что. Уехав в Екатеринбург, я могу не беспокоиться: спектакль с ними не развалится. За кулисами сейчас вывешены все статьи на спектакль (много – плохих рецензий) и актёры, знающие, что Лия Ахеджакова болезненно реагирует на все эти статьи, перед началом спектакля закрывают спинами эту самую выставку ре-цензий и говорят Лие: «Лия, идите на сцену работать, вам это читать не надо».

К слову о критике: что бы они не писали, как бы не представляли себя вершителями судеб театра, я всегда помнил и буду помнить слова моего учителя Леонида Зорина: «Судьбу спектакля решают зрители». И это правда. Разгромные статьи следовали на «Уйди-уйди» в «Современнике» - спектакль идет два года при полном аншлаге, Гафт и Яковлева играют лучшие из своих ролей – в этом в театре все уверены, разгром следовал и на «Старосвет-скую любовь» с Ахеджаковой и Ступкой четыре года назад (я писал эту пьесу для Лии). И что же? Попасть на спектакль невозможно, публика аплодирует по пятнадцать двадцать минут в финале. Ахеджакова и Ступка неподражаемы – спросите об этом любого, вам это всякий скажет. И кто помнит те рецензии? Никто. А уж как колотили поставленный Вол-чек по моей пьесе «Мы едем, едем, едем …»! И что? Шесть лет спектакль идёт себе и идёт – при полном аншлаге.

Но вернусь к «Селестине». На репетициях спектакля в центре сцены лежала куча - пол-машины, наверное - опилок. Актёры играли с ними, как с дорожной пылью, использовали их как снег, как дождь. Это продолжалось три с половиной месяца. Весь театр был завален опилками. Приходишь в буфет театра – на полу опилки: артисты принесли со сцены на обуви. Никто не жаловался, что и в волосах опилки, и в одежде, и, пардон, даже в нижнем белье. Все верили мне, что так надо, молчали. Но когда мы с Кравцевым незадолго до премьеры включили театральный свет, фонари, чтобы сделать световую репетицию, то в ужасе увидели, что пыль на сцене от опилок поднимается до небес и летит в зрительный зал. И ничего поделать с этим невозможно было. Я был в шоке, ведь премьера должна бы-ла состояться где-то через неделю, а это значило – надо перестраивать всё, абсолютно всё. За ночь было принято другое решение. В центр сцены мы положили кучу тряпок.

Вообще весь спектакль актёры рвут тряпки – неподражаемый звук рвущейся ткани. Как он напоминает мне моё детство! Лоскутки, из которых шьют одеяло, вяжут половички. Как это красиво!

В «Современнике» - одна из лучших актёрских трупп России. Почти со всеми хорошими артистами этого театра мне довелось встретиться в работе. Либо они играли в моих пье-сах, поставленных Галиной Борисовной, либо играли в спектаклях, мною поставленными в этом театре или в антрепризах. Галя Петрова – одна из лучших актрис театра. Умная, остроумная, тонкая, заразительная, лёгкая на подъём, быстро вникающая в то, что ты ей предлагаешь – она была на репетициях главным советчиком и судьёй. Очень хорошая ак-триса. Жалко, что она так и не сыграла в моём спектакле «Уйди-уйди» Людмилу Ромаш-кину. Но тут в маленькой роли Элисии, племянницы Селестины, она, на мой взгляд, про-сто неподражаема. Молодые артисты (испанский вариант Ромео и Джульетты) Калисто – Максим Разуваев и Мелибея – Мария Аниканова. Мне кажется, и Маша и Максим как-то по-новому открылись в этих ролях.

Хочу назвать всех артистов, занятых в спектакле, даже тех, кто в крошечных ролях рабо-тает, не хлыздит, трудится: слуги Калисто – Сергей Гирин (Пармено) и Рашид Незаметди-нов (Семпронио), мама и папа Мелибеи - Влад Федченко и Татьяна Корецкая, их служанка Лукресия – Яна Романченко, Ареуса – Марина Феоктистова и Инна Тимофеева, убийца Крито – Георгий Богадист, слуги – Кирилл Мажаров и Сергей Сафонов.

Есть ещё один артист в спектакле - маленький мальчик-гармонист Серёжа Богданов. Его появление в «Селестине» (в пьесе мальчик присутствует, но не играет на аккордеоне) слу-чайно: мы ехали с Кравцевым на репетицию в метро, открылась дверь, вошёл маленький грязный мальчишка с баяном и заиграл, запел, пошёл по вагону, собирая милостыню. Не сговариваясь, мы тут же в театре попросили найти мальчика, умеющего играть на баяне. Оказалось, что в «Трёх товарищах» у Волчек играет на дудочке маленький мальчишка. Его привели к нам. Я спросил, сможет ли он выучиться играть на аккордеоне. На что Се-режа ответил: «Запросто!» Вот он выйдет на репетиции на сцену, заиграет «Бесаме мучо» и все артисты, сидящие в зрительном зале начинают рыдать – по неизвестной причине, просто потому, что идёт мальчишка по круглой тарелке и старательно давит пальчиками на кнопочки. Будто вся Россия идёт с баяном и латиноамериканщину на игрушечном ак-кордеоне наяривает. Сережа приходил на репетиции, садился в зрительный зал к Лие Ахеджаковой, называл её по имени-отчеству «Лия Меджидовна» и всё время её гладил. Она спрашивала у меня потом: «Почему он меня гладит? Это что за мальчик такой – про-сто ангел какой-то с небес пришёл». С Вереной Сережа говорил по-английски. Верена сказала: «Единственный мужчина в этом театре, который говорит со мной по-английски - Сэрьёжа». Действительно, я с английским у наших актёров большой напряг, а уж с немец-ким и подавно: весь запас заключался в «Гутен таг» и «Ауфвидерзеен!». Мне было немно-го полегче, так как я говорю по-немецки и, опережая переводчицу, спешил быстро-быстро, чтобы репетиция не потеряла ритма, перевести Верене всё, что происходит или чего артисты спрашивают. Так что, за время работы над спектаклем я хорошо подновил мой немецкий.

Прошло время. Спектакль живёт своей жизнью в Москве. Мы живём в Екатеринбурге. Я звоню Кравцеву, и он говорит мне: «Как я соскучился по «Селестине!»

Я тоже.

Николай Коляда
Драматург
Май 2002 года
Город Екатеринбург