Версия для печати

Широкастр в слезах

В "Современнике" сыграли "Голую пионерку"

"Голая пионерка" была написана в 1980 году, как раз в то самое время, когда рвотно выдыхали советский патриотизм, когда ничему не верили, когда начиналась слава московского концептуализма, когда Борис Гройс уехал на Запад, чтобы сочинять книги про "советский миф", а Илья Кабаков принялся строить по миру свои "коммуналки". Книжку тогда не напечатали, и когда пришло ее время (в 2001 году ее издал "Лимбус пресс"), автор, говорят, ее сильно переработал. Теперь Кирилл Серебренников превратил эту книжку про пионерку Мухину Марию, страстного сталинского бойца, советскую Жанну д'Арк, бежавшую на фронт мстить за своего погибшего под Ржевом дружка Алешку, ставшую на фронте ППЖ и вознесшуюся в небеса, в театр.

Кирилл Серебренников, хоть и вошел в московский театральный контекст как специалист по "новой драме", но эту самую драму пытался прочитать сквозь архетипы человеческой культуры. Потому у него и ангелы бродят, и Господь Бог по сцене на велосипеде ездит (это герой Владислава Пильникова - Осип Плотников, точно Иосиф Плотник, охраняет свою бедовую девочку Марию). Серебренников, не стесняясь, заимствует из арсенала большой театральной традиции, в которой - и вертепный театр, и Джордже Стреллер с Анатолием Васильевым, и радикальный Борис Юхананов. Насколько возможно в современном театре осуществить опыт мистерии - ответ на этот вопрос Серебренников дает порой истово, порой спекулятивно, но это, пожалуй, главное, что его занимает сегодня. Ему, точно на рентгеновском аппарате, хочется просветить современность до ее самого древнего, исполненного религиозной тоски, костного мозга. И роман Кононова захотел он поставить именно потому, что написан он тем пылающим языком, в котором пафос соединен с издевкой, богохульство с молитвой, вера со страстью к кощунству, гиперреализм с фантастикой.

Недавно довелось мне увидеть фильм молодого Ильи Хржановского "Четыре", в котором действуют сходные художественные импульсы: в нем истории современных людей рассказаны тем же пылающим языком фантастического реализма, который пытается освоить Кирилл Серебренников в "Пионерке".

Спектакль этот дался театру с трудом (это видно по тому непростому, тяжелому ритму, в котором шел спектакль на последних, предпремьерных прогонах). Потому, в частности, что в нем речь идет о таких "трудных" материях, как советская Родина и советская идентичность. Только что Серебренников выпустил в МХТ "Лес" Островского об опустошенных людях, о поколении, лишенном какой бы то ни было идентичности. В таком контексте "Голую пионерку" можно прочитать как своеобразную антитезу, вторую часть диптиха.

На другой сцене - театра "Современник" - художник Николай Симонов выстроил помост со зрителями по обе его стороны (почти такой же, какой недавно опробовал в спектакле по лермонтовскому "Демону"). С одной стороны - белая деревянная щель-дверь, в которую незаконно, но истово протиснется в рай святая и грешная пионерка Муха, с другой - красная трибуна и экран с кадрами из фильма "Цирк", куда, дрожа от восторга, будет смотреть маленькая героиня Чулпан Хаматовой.

Внутри самого помоста из крашеных досок вдруг откроется могила, и оттуда, точно черт из вертепного театрика, вылезет мертвец - любимый Мухин учитель, немец, расстрелянный как враг народа. А она, пролетая на цирковой трапеции, точно ангел или сама Дева Мария, или эльф из знаменитого спектакля Стреллера "Буря", поцелует его прямо в мертвые губы. И споет при этом, как Любовь Орлова: "Мэри верит в чудеса".

В замечательно изданном для спектакля буклете цитируется фрагмент беседы Бориса Гройса с Ильей Кабаковым о "советском рае". О том самом "рае", в котором парадоксально переплетены советское и русское, святость и кощунство. Гройс: "Ты действительно думаешь, что есть такой феномен - советская цивилизация? " Кабаков: "Да, я в этом уверен. Кстати, сейчас она катастрофически окончилась, и надо подбирать ее обломки, чтобы сохранить их... Центральным моментом этой цивилизации является вера в действительное построение рая на Земле".

Серебренников вместе в Чулпан Хаматовой - одержимой, пылающей советской святой Мухой - собирают признаки и осколки этого рая. Избранный им жанр - мистерия с элементами рождественского вертепа и духовными стихами, "с цирковыми аттракционами и настоящей Любоффь Орловой, а также зафиксированным явлением Пресвятой Богородицы и трагическими ночными полетами абсолютно голой пионерки".

Здесь песня "Широка страна моя родная" то звучит как страшное шаманское словечко "Широкастр", которым комиссар Чебан (Максим Разуваев) ворожит, превращая бедную девочку в неистовую валькирию, то соединяется с народным духовным стихом и вместе с ним превращается в обетование неведомого рая. Того самого, в котором счастлив человек: и Родина дана ему необъятная, и леса, и реки в ней сказочные. Здесь солдатики одеты в белые гимнастерки, точно уже давно убиты. Убиты фашистами или генералом Зуковым (Владислав Ветров), вертепным Иродом в белой маске и кровавой шинели, который собственноручно каждого третьего вышедшего из окружения счастливца расстреливает для устрашения. Но стоит "святой блуднице" Мухе зайтись в истошном крике и упасть в обморок, как стыдно ему становится, и подвешивает он себе прямо под глаз огромную хрустальную "слезу".

Провожая в рай очередного своего "мужа", Муха растягивает перед ним белое полотнище, и по нему бегут тени - кадры из фильма "Цирк", и губы ее шепчут как заклинание с английским акцентом Любоффь Орловой: "Теперь понимаешь? Теперь понимаешь..."

Муха - Чулпан - превращается во сне в Чайку или в Пресвятую Богородицу, распростершую свой спасительный покров над родным Ленинградом. Так ничего и не понявшая, не изведавшая любви девочка-пионерка все же поняла что-то главное, стала воплощением любви и, претерпев нечеловеческие страдания, своим попользованным тельцем, своей заговоренной Сталиным и Зуковым душою вознеслась-таки прямо в рай, стала святой.

Дистанция разочарования, дистанция окончательной утраты этого "рая" позволила Серебренникову сочинить горький спектакль о потерянной стране, в которой признаки рая и ада перемешались так прочно, что не разобрать, где - одно, а где - другое.

Алена КАРАСЬ
«Российская газета», 4 марта 2005 года