Версия для печати

НЕСЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ

Из темноты луч — даже не луч, а какая-то светлая прогалина — вылавливает человека, свернувшегося в углу, скрючившегося, точно там застала его ночь... На самом деле — жизнь застала. И он — кричит, кри¬чит, как загнанный в угол зверь. В об¬щем, ничего необычного: он — загнан¬ный в угол, а человек — он и есть зверь...

Все, что потом происходит, дает этой картинке, этому эпиграфу к спектаклю Евгения Арье, объяснения: XX век так много сделал, чтобы человек снова по¬чувствовал себя животным, только жи¬вотным и больше ничем. И вот этот ма-ленький, несчастный герой вроде бы победил обсто¬ятельства, смерть победил, выкарабкался, спасся, убежал из Европы в Америку, в лагерь не попал, не сгорел там, в одной из многих печей Освенцима или Майданека. А счастья нет.

Как же так, что нет счастья? Ведь его любят, все любят, вот, кажется, куда он ни придет, кого ни встре¬тит на пути своем, тут же все и влюбляются в него. И даже несимпатичный раввин, которому герой, Гер¬ман Бродер, пишет длинные, многословные речи, — и он мирится с тем, что у Бродера нет телефона, что, когда надо, до него никак не добраться. Что уж гово¬рить о собачьей привязанности к нему полячки Ядви¬ги, о еврейке Маше, даже жена, которую Бродер оста¬вил в Европе, которой и до войны, конечно, изменял, и самое страшное, самое главное, что их теперь сое¬диняет, — это смерть их детей, — даже она продолжа¬ет его любить и ложится к нему в постель. Вернее, пу¬скает его к себе под одеяло. С нежностью, с какой-то материнской нежностью и печалью — сцена в спек-такле, пожалуй, одна из самых сильных и запомина¬ющихся.

Когда они на сцене двое, кровать, узкая, од¬носпальная кровать какого-то профилактория, сана¬тория, клиники для нервнобольных, устроенной для пользы здоровья где-то в горах, подальше от людей, она — из небытия воскресшая жена Тамара — и он, прибегающий к ней, в общем, точно — как к матери непутевый сын, чтобы погреться под одеялом, поплакаться ... Больше не к кому.

Спектакль Арье — слезоемкий, сентиментальный, как положено мелодраме, но эта мелодрама не ме¬щанская (был такой жанр в первой половине поза¬прошлого века), эта мелодрама — высокая, как го¬ворят в таких случаях — качественная, хотя герои ее — конечно, те самые мещане, обыватели, люди обычные, чья судьба исключительной стала благо¬даря войне, после Освенцима и Аушвица, хотя тут же и это важное пред- или просто уведомление: эта история — не очередная из долгоиграющего и, ко¬нечно, не знающего конца цикла человеческих тра¬гедий. Не в жанре, который в Израиле уже получил название Шоа-бизнес, от слова Шоа, которое на ив¬рите означает трагедию — Холокост. Эта история — несмотря на почти исключительно еврейский наци¬ональный состав ее участников — наднациональ¬ная, почти что вненациональная, вне — насколько это возможно, имея в виду, что евреи, собравшись вместе, конечно, не могут совершенно исключить разговоров о самих себе...

Впрочем, говоря об этой одной запоминающей¬ся сцене, вернее, описывая ее первой, надо тут же заметить, что спектакль Евгения Арье поставлен как жития святых — как повествование в клеймах, картины-картинки, короткие истории сменяют друг друга. Одну от другой отбивают проползающие че¬рез всю сцену ширмы, скрывая и увозя за собою одну мизансцену и выдвигая на сцену, открывая — сле-дующую.

Спектакль Евгения Арье «Враги: история любви» по роману нобелевского лауреата Исаака Башевиса-Зингера (переложение романа для сцены Евгения Арье и Рои Хэна) — редкая удача, оправдание из¬живающего себя, как временами уже кажется, пси¬хологического театра. Тут — все подробно и в под¬робностях, и актерам нескучно такое подробное, то есть медленное развитие сюжета, длинной и слож¬носочиненной истории, в которой иные поворо¬ты кажутся сказочными, совершенно лишенными правдоподобия, что и позволяет Маше кинуться на Бродера с кулаками, когда он решается наконец вы¬дать ей единственно честный ответ, объяснение сво¬его отсутствия. В правду она не верит. Не только по¬тому, что Бродер часто ей врет, — правда не похожа на правду. В жизни так бывает, не только в книж¬ках. В спектакле Арье — благодаря той самой пси¬хологической выделке, скрупулезности, вниманию к каким-то совсем уж мелочам, чем в театре так ча¬сто и понятно пренебрегают, — не одна, а сразу не¬сколько выдающихся актерских работ: Сергея Юш-кевича в роли спасшегося от фашистов в американ¬ском Бруклине Германа Бродера; Алены Бабенко в роли прятавшей его в стоге сена польки Ядвиги, теперь ставшей его женой и мечтающей стать пра¬воверной еврейкой; Чулпан Хаматовой — она игра¬ет Машу, еврейку, любовницу Бродера, рассчитыва¬ющую стать его женой; Евгении Симоновой, при-глашенной в «Современник» на роль Тамары, жены Бродера, которую и он, и все считали расстрелян¬ной. А вот — спаслась, приехала в Америку, разыс¬кала мужа, добавила проблем в его и без того слож¬ную «логистику»: жене сказал, что поехал продавать книжки, сам — к Маше, которая живет со старой матерью (Таисия Михолап), потом Маше что-то на¬плел и прямиком к раву Ламберту (Александр Рапо¬порт), которому пишет выступления, до поры до вре¬мени удачно скрывая от него и неправоверную жену, и правоверную любовницу...

Список действующих лиц, заявленный жанр как будто настраивают — пусть не на все три часа, что идет спек¬такль, но непременно — в ми¬нуты накала, выяснения от¬ношений — на крик, на яркое и прямое выражение эмоций, а между тем не только в цве¬те и свете, но и в игре спек¬такль Арье — скорее смятых, приглушенных тонов и кра¬сок, и сам Бродер, и Тамара, да даже Маша редко повыша¬ют голос. Тамара — та, кажет¬ся, не повышает ни разу, боль¬ше — шутит, горько, печально шутит, горчит ее голос, улыб¬ка Симоновой едва касает¬ся, едва раздвигает углы губ. Смеяться нет сил. В игре Юшкевича — та же сложность и сумятица внутренних пережива¬ний, недопроявленные в жесте, точно он все вре¬мя проводит в вагоне метро, где движения скова¬ны толчеей других. И голос — сдавленный. Три года, проведенные в стоге сена, конечно, отучают от громких разговоров. На всю жизнь. И движе¬ния — тоже скованные, точно руки и ноги — все еще затекшие от долгой неподвижности.

Редкий случай — почти о каждом (среди главных героев — о каждом) можно рассказы¬вать подробно, подробно описывать игру, ме¬няющиеся настроения. Страшный испуг Ядви¬ги, когда-то давно — служанки в доме Бродеров, которая видит перед собой воскресшую Тамару. Ужас и тут же — готовность снова стать прислу¬гой. И отказ от этой жертвы не то что всепроща¬ющей, но все пережившей, до конца не вернув¬шейся «с того света» Тамары, ведь на том свете остались ее дети, их с Бродером. Они приходят к ней во сне, и Бродер, все-таки укладывающий¬ся и к ней в постель, не сразу спрашивает о том, что волнует больше всего: а про него они спра¬шивают? Помнят?

В герои этого спектакля, рядом с Юшкевичем, Хаматовой, Бабенко, Симоновой, непременно надо записать художника Семена Пастуха и ху¬дожника по свету Дамира Исмагилова. У них по¬лучается почти кинематографическая картин¬ка. Мгновенные смены, когда ширмы беззвучно скрывают только что кричавших, распинавших¬ся, ругавшихся, мирившихся героев, столы, кро¬вати, стулья, и вот уже снова — пусто, а за дру¬гою ширмой, выплывающей на сцену, являются другие герои. И пол непрочен, представляет со¬бой решетку, из-под которой пробивается свет — солнце, когда по воде плывет лодка с отдыха¬ющими, но не расслабленными Машей и Бродером. Свет — еще один герой спектакля, многое проясня-ющий, договаривающий и потому — позволяющий не договаривать героям.

Режиссер Евгений Арье предлагает запутанную, сложносочиненную историю, которая не имеет раз¬вязки, тем более нет в ней счастливого финала, хотя и ждешь его, и понимаешь, что в предложенном рас¬кладе он невозможен.

После спектакля думаешь о том еще, что Евгений Арье в конце 1980-х, до отъезда в Израиль, до того, как он создал там получивший мировую известность театр «Гешер», и в Москве был заметен, но был одним из многих, из замечательной плеяды, рядом с ним — Владимир Мирзоев, Александр Пономарев, Влади¬мир Космачевский-младший, Клим, Михаил Мокеев... Сегодня он, приехав в Москву, ставит спектакль, который — по культуре, по тому, как работают акте¬ры в нем, по силе востребованных чувств — кажется каким-то недосягаемым шедевром. По-моему, и яв¬ляется таковым.

Спектакль начинается с того, что безмолвно из конца в конец сцены проплывает лодка, в ней — уби¬тые немцами жена и дети Бродера. Спустя час или больше эта лодка Харона является снова — уже с жи¬выми пассажирами, Машей и Германом Бродером на веслах, и тут понимаешь: им только показалось, что они выжили.

Это история о том, что счастье — всегда не то, что может показаться и для всех других будет считать¬ся счастьем, героям «Врагов...» спасение из ада не приносит ни счастья, ни... спасения. Пожалуй, это — самое страшное открытие и Зингера, и вот теперь ' Арье, которое годится и для иных, не таких страш¬ных уроков жизни. Кажется, что ты перешел Руби-кон или какую иную чахлую речушку, а оказывает¬ся — нет. Все покойники наши живы... А вот живые не так уж сильно живы.

Григорий ЗАСЛАВСКИЙ
«Петербургский театральный журнал», май 2011 года