Версия для печати

«ГРОЗА» ЖЕНЩИН

Воздух на сцене «Современника» наэлектризован до предела

И дут последние прогоны «Грозы». Режиссер — Нина Чусова (это ее вторая работа в «Современнике» после отчаянно острого «Мамапапасынсобака»). Голый (точно обглоданный) бетонный город Калинов выстроен по эскизам архитектора Александра Бродского. Добротная, луковой шелухой крашенная слободская одежка к финалу точно ветшает, заменяется лохмотьями шестого срока службы. Лоскутья испитой, изможденной, застиранной пестроты торчат, как ошметки плоти на нитках нервов (художник по костюмам — Павел Каплевич).

…Кабаниха — Елена Яковлева. Катерина — Чулпан Хаматова.
— Юра, у тебя на руках комочек, который разговаривает! Комочек, который чего-то просит! С первой секунды ясно, что это смерть: ее, твоя! — Режиссер оттачивает последние сцены с Борисом (Юрий Колокольников).
«Комочек» дрожал на сцене черной шаровой молнией отчаяния. После прогона говорит только шепотом. Сидит на полу, у режиссерского столика.
Эта роль — самая энергетичная, самая самозабвенная у Чулпан Хаматовой. Прожитая на краю обрыва, по стеклу босиком да кровавым песком за два часа.
С нежной Катериной-молитвенницей Юлии Свежаковой в «Грозе» Генриетты Яновской героиня Чулпан соотносится, как Одилия с Одеттой.
«Жестокие нравы в нашем городе, сударь, жестокие», — рассуждение Кулигина звучит до оторопи свежо. Во вспышках и всполохах новой «Грозы», в точных актерских дуэтах, в озлобленной, изработанной и стоической самоотверженности Кабановой, в лихой и недоброй усмешке раскрепощенной Варвары (Ульяна Лаптева), в бессилии Тихона (Максим Разуваев) — галерея славных русских лиц. И взяты они не из эпохи передвижников…
О некоторых смыслах Нина ЧУСОВА рассказала, пока меняли светофильтры, заливая город-спутник Калинов то закатом, то свинцовыми сумерками.
Смыслов в спектакле много. И драйва тоже. Чтоб не сказать — боли.


— Нина, как вы и Александр Бродский выстроили эту бетонную ловушку, спальный район Калинов? Откуда голуби — трагический хор спектакля?
— Мы придумывали нечто среднее между башней, тюрьмой, приютом, двором. Где все всех видят, все про всех знают, судят-рядят с балконов… Невозможно, что в доме творится внутри! Весь этот кавардак, все это подслушивание, подсматривание. И никому здесь не спрятаться…

Сама декорация весит 12 тонн. Ее строили в Петербурге. Бродский нашел вот эти ритмичные ячеистые сооружения, чтобы у каждого там была своя ячейка, лесенка, сетка. Главное ощущение — холод. Металл. Сначала были закрыты окна — ощущался совсем сырой, промозглый, такой ноябрьский холод. Чего-то не хватало. Потом Бродский придумал эти круглые железные печки на балконах, с открытыми дверцами. Пылают красные жерла печек — как огненная рамка, внутри которой все происходит. Как геенна огненная, которой грозит Катерине Старая барыня.
— Очень емкие печки: и буржуйка голодных лет, и титан в советском вагоне, и преисподняя ярмарочного райка…

— Так и хотелось, чтоб метаморфозы происходили с каждым предметом. Чтоб все они работали, чтоб совмещались разнополюсные смыслы. Чтоб в декорации все предметы были архетипичны, что ли? Играли и просвечивали.
То же и с голубями. Ведь голубь — символ Бога. Дух Святой. И вдруг — голуби в дворовой грязноватой клетке?! И такая любовь к ним, такая нежность в этом холодном мире-ловушке…
Возле общежития ГИТИСа, в соседнем дворе, была голубятня. Я могла на нее смотреть из окна часами. Так странно: на Рижской, почти в центре Москвы, вот теперь — голуби! У тех голубятников лица были счастливые. И очень одинокие. Вокруг гремела быстрая, безумная жизнь, а они вот — нашли свое.
Еще важный смысл этой декорации: религия, мораль, закон — тоже рамки, в которых живет общество. Жесткие рамки. Рано или поздно они взрываются, чтобы началось что-то новое. Любая гроза просто так не приходит: в воздухе должно скопиться много электричества, чтобы произошел взрыв и воздух стал чище. У меня четкое ощущение в финале «Грозы»: что-то у них там начнется после этого, другая жизнь у каждого из уцелевших…
— Ваш г. Калинов — мир сильных женщин. Измученных своей силой, опостылевшей ответственностью. Тем, что отступать некуда и опереться не на кого. Они властны над мужиками. Они выбирают, они правят, они уничтожают, они утирают слезы-сопли и волокут на себе пропащих. Особенно Кабаниха Елены Яковлевой. Почему вы отдали Кабанихе слова Катерины о людях, которые летают?
— Кабанова с Катей, мне кажется, похожи, как сестры! Но Кабанова сделала свой выбор. Давно. Все свои страсти загнала, сжала в кулак: «Я не птица. Я не умею летать и не буду! Мое место — здесь! Зде-есь! На земле».

Ведь женщина — хранительница дома. А мужчина — воин. Добытчик. Странник. Герой. Предводитель. Но иногда… что-то смещается в обществе. То мужское, то женское начало жестоко берет верх над другим.

Я не воинствующая феминистка — никоим образом! Но мне кажется: мы попали в эпоху такого дисбаланса. Нет героев (это и в театре: нет мужчины-героя, образца для поколения). Нет мужчин-героев, которым мы бы сами охотно сдали свои права. И на самом деле — это не есть хорошо.

У меня в «Грозе» — бабье царство? Но ведь бабье царство — это всегда от отчаяния! Это очень глубоко в женщинах заложено: раз вы не умеете нас подчинить — подчиняйтесь нам. От безысходности, от непосильной тяжести (которую все равно ведь надо на себе тащить!) женщина превращает мужчину в ребенка. Это черта времени — очень странного.

— В вашей «Грозе» много черт времени. Сначала дом Кабановых — совсем картинка из яркого, детского, советского календаря. А к финалу — такая дырявая, изъезженная, взмыленная жизнь в этой бетонной коробке! Все разрушено! Совсем некуда деваться. Такая нищета, что и вылезти из нее нельзя. И Тихон, правильный бодрый мальчик, теряет людской облик.

— Я даже не задумывалась об этом. Наверное, вот что во мне застряло… Я помню хорошо, когда переходили из советского общества — ну вот в это, в наше — был момент… тяжелый. Я была студенткой. Но хорошо помню те годы. И тяжкое, постоянное чувство: ну вот — совсем голытьба…
Я заметила, что многие из моего поколения не пережили тех лет. Или до сих пор не изжили, что ли… Посмотреть на наше поколение, тридцатилетних, — у нас очень мощный женский пласт. Двадцатилетние — уже совсем другие. А у нас — многие точно подломились. Не было денег. Нужно было зарабатывать. Я помню эти надежды: «Теперь мы будем делать это… и это!».

И вдруг — раз! — и всем стало нужно зарабатывать деньги. Чтобы сохранить статус. Чтобы сохранить семью. А зарабатывать — ведь тоже призвание. Кому-то дано, кому-то — нет. Люди уходили в бизнес. И многих он ломал. Потому что все мечты конца восьмидесятых обернулись просто зарабатыванием денег… Выдержать это испытание, сохранить любимое дело не все смогли.

— Так Тихон у вас этим сломан?

— Ну конечно. Для меня он очень нежный человек. Но ведь это не устраивает мать: она делает из него героя тяжелой, жилистой рукой, с отчаянием: «Ты должен быть смелым! Ты должен, должен!». А он — другой.

— То есть единственный нормальный мужик — Дикой?

— Он тоже сломан… Он вынужден зарабатывать деньги бесконечно. Ну не хочет он этого! И от него бесконечно тягают — все, за кого он отвечает, вся его большая родня. Он человек-праздник по сути! А люди только рвут от него по лоскуту денег. И сам Дикой устал от этого больше всех.

Еще недоработан спектакль. И я не на все вопросы себе ответила. Для меня текст пьесы, все характеры, все отношения — точно кроссворд. Я его разгадываю, разгадываю… А все еще много белых пятен. И спектакль не рождается с премьерой: он только начинает куда-то выруливать… Ведь не только вещи архетипичны. Текст «Грозы» полон символов, мистика начинается уже на второй странице. Там и каждый характер — национальный архетип.

— Катерина Чулпан Хаматовой — кто она?

— Есть такие люди — разрушители. Люди-манипуляторы, очень сильные. Живущие тем, что все дозволено! Создающие себе подобных. (Вот как Катерина — изменяет тихую Варвару, манипулирует ею с лютым наслаждением. И из круглощекой маминой дочки вылезает такой хмельной, наглый, тяжелый разгул!) Но вдруг внутрь человека-манипулятора, которому все дозволено, попадает другой вирус. Любовь. И она начинает уничтожать демона!
Для меня очень важен финал. На Кабанихе остается весь земной мир: у нее — сын, у нее весь дом развалился… Она не птица! Она здесь будет все разгребать с силой отчаяния. А Катерина уходит вверх. Идет решать свои проблемы. Совсем другие. Она душу сгубила… и сейчас ей придется отвечать.

— После прогона зрители шептались: какой живой текст! Обнаженный, горький, отчаянный, сегодняшний. Кто-то сказал: «Бьет, как братья Дурненковы. Но крепче и больней».

— Великие драматурги тем и велики: это трафареты, театр силуэтов. Шекспир, Островский — они же ничего не навязывают. Они заставляют включать собственный опыт и душевные возможности. Мне очень жаль, если об Островском говорят: это все мертво, самовар да пряники… Нет! Я недавно читала его «русофильский период», слабый вроде бы — и то! Столько живых смыслов!

— По какому принципу вы для себя выбираете пьесы?

— Я пьесы не ищу — они как-то сами меня находят. Я люблю фантасмагорию (а в «Грозе» много фантасмагории!). И я люблю тексты, где смыслы так глубоки, что могут мерцать.

Елена ДЬЯКОВА
«Новая газета», 21 апреля 2004