Версия для печати

Хуже, чем одиночество

Марина Неелова играет Башмачкина

Премьера "Шинели" в театре "Современник", возможно, самая долгожданная в этом сезоне. Увидеть Неелову в роли Башмачкина хотели не только поклонники актрисы, но и все, кто мало-мальски интересуется театром. Этим спектаклем "Современник" открывает "Другую сцену", а Валерий Фокин исполняет свою мечту: поставить "Шинель" он хотел очень давно. Однако поклонникам Нееловой лучше идти на "Шинель" с некоторым опасением: актриса в этой роли совершенно неузнаваема.

Тишина, снег. Шинель стоит в центре сцены, как трон. Из нее проклевывается, вылупляется седая голова. Нет, это, конечно, не Неелова. То ли старик, которому несколько столетий, то ли домовой, то ли оживший пень. Башмачкин появляется из шинели и в шинель возвращается: она и лоно, и гроб. Кажется, голова двигается отдельно от тела, путешествует по шинели - сверху вниз, снова вверх. Крохотные болезненные глазки еще не открыты. Существо принюхивается. Потом оно откроет глаза, попытается видеть, слышать, говорить. Ничего не получится.

А вокруг Петербург, страшный, шикарный, которому дела нет до Башмачкина, что неловко причесывается гусиным пером, с трудом складывает звуки в слова, а слова в предложения. "Ми-ми-ми-лостивый государь", - блеет оно. Получилось. Но чаще бормотанье: "е-ой-у". Петербург - в игре теней: вот Башмачкин купил-таки новую шинель, и на белой стене закружились силуэты бокала, подсвечника, кувшина с вином. Радость, музыка. Петербург - в грозном голосе начальника, несущемся откуда-то сверху. К нему, как к Богу, устремив свои глазки вверх, обращается Башмачкин. Петербург - в насилии теней господ в камзолах и шляпах над счастливчиком в шинели. В звуке ударов, стонах, возгласе "шинелька-то моя!"

Кажется, у нашего зрителя усиливается тоска по актеру, по мощным и страстным актерским работам. Уже давно никто не говорит - идите и смотрите на такого-то актера. Советуют ходить на режиссеров.

Марина Неелова наверняка будет иметь большой успех в роли Башмачкина. Общеизвестно, что почти все великие роли написаны для актеров-мужчин: вопрошать со сцены "быть или не быть?" - их прерогатива. Поэтому случается, что крупные актрисы играют мужские роли: так поступила, например, Сара Бернар, сыграв Гамлета. Однако Башмачкин никогда не считался лакомым куском для актеров: выбор женщины на эту роль обусловлен тем, что в созданной Фокиным структуре персонаж должен был потерять все признаки - не только половые, но и социальные, и какие угодно, стать символом абсолютного одиночества. Это не маленький человек, не большой и даже не средний: кажется порой, что это не человек вовсе.

В спектакле оказалось меньше, чем хотелось бы, "человеческого" - о "слишком человеческом" я не заикаюсь. Однако от антисентиментального Фокина вполне можно было ждать такого Гоголя, у которого, как утверждал Розанов, "маски и хари вместо лиц".

Валерий Фокин, методично и упорно исследуя в своих спектаклях подсознательное и потустороннее, поставил, возможно, один из лучших своих спектаклей. Мистика графична, метафоры мощны и понятны. Ничего лишнего, абсолютное знание своих возможностей, владение мастерством: есть к чему присмотреться молодым режиссерам, столь бурно и порой назойливо разбрасывающим свои находки и находочки. В этом спектакле - художественный аскетизм и чувство меры. И Гоголь, и Неелова, и режиссер - никто не пострадал: счастливый симбиоз.

То, что проживает на сцене Башмачкин, - хуже, чем одиночество. Это скорее неосуществившаяся попытка жить, невозможность "очеловечиться". И, если судить произведение по его законам, здесь нет никакого противоречия между замыслом и воплощением, Фокин показывает нам того Гоголя, который ему близок.

Неслучайно посмертной истории Акакия Акакиевича, описанной Гоголем, в спектакле нет. Этот мир уже "иной", Акакий Акакиевич - уже призрак.

По сцене слоняется, бормочет, обнимается с шинелью существо, еще не родившееся, только царапающееся в двери жизни. Или - давно умершая, скукоженная мумия. И сострадать ей, любить или жалеть - не получается. По крайней мере, у меня. Когда оно говорит: "Я брат ваш", невольно думаешь: ну какое оно мне "брат"? И тогда зритель становится солидарен с теми петербургскими чиновниками, со снежным и холодным Петербургом, который не заметил Акакия Акакиевича. И черт (не в статье о Гоголе будь помянут) знает, в чем тут проблема - в режиссуре или в публике. Как говорил один из героев Достоевского, "лицо человека порой мешает его любить неопытным в любви людям".

Артур СОЛОМОНОВ
"Известия", 6 октября 2004