Версия для печати

Визит мамы

В «Современнике» сыграли «Осеннюю сонату» Ингмара Бергмана

Галина Волчек одной из первых в Москве открыла сцену «Современника» для молодых режиссеров. В афише Другой сцены театра целый ряд названий поставлены недавними выпускниками ГИТИСа (РУТИ). А сейчас режиссер Екатерина Половцева, ученица Сергея Женовача поставила на Большой сцене спектакль по «Осенней сонате» Ингмара Бергмана.

Выбор для дебюта на Большой сцене «Осенней сонаты» Ингмара Бергмана казался рискованным. Собственные фильмы великого шведа так полны, что на долю интерпретаторов остается очень немного. Либо быть послушным копиистом, таких предостаточно, либо, что всегда особенно привлекательно для бездарности, заняться ревизией сюжета и смысла. Молодой режиссер Екатерина Половцева склонности к эпатажу пока не обнаруживала; хотя классические сюжеты в ее работах обретали интонацию личного высказывания.

Ингмар Бергман писал «Осеннюю сонату», осмысляя свои отношения с матерью и с бывшей женой, погружаясь в прошлое и отправляясь в путешествие вглубь собственной души. История чувств, в которых любовь и ненависть, зависть и непонимание, тяга и отвращение переплелись в тугую сеть, на сцене «Современника» сохранила масштаб, но обрела новую тональность. Суховатую жесткость мужчины-исследователя сменили страстные женские поиски правых и виноватых.

«Мать и дочь – какая ужасная комбинация страстей, заблуждений, тяги к самоуничтожению! Здесь возможно все, здесь и происходит все – под предлогом любви и материнской заботы. Душевные травмы матери наследует дочь, просчеты матери оплачивает она же, несчастье матери – несчастье дочери, словно пуповина между ними никогда не перерезалась». Алена Бабенко – Ева произносит эти слова как итог долгих размышлений. В фильме Бергмана Лив Ульман играла Еву много выстрадавшей матерью семейства. В исполнении Алены Бабенко Ева – девочка-подранок, натура, у которой детские царапины гноятся годами. Она все еще чувствует себя ребенком перед запертой комнатой, в которой мать играет на рояле (спектакль идет на почти непрерывной смене музыки – Баха, Бартока, Бетховена, Шопена). Мама недодала любви, а стало быть, виновна во всех грехах: в несложившейся любви, в аборте, даже в смерти четырехлетнего сына, выскользнувшего из-под присмотра и утонувшего в колодце. Дети не умеют прощать, и с детской бескомпромиссностью Ева судит мать и признает виновной.

Легкомысленная, очаровательная, грешная Шарлотта – Марина Неелова выслушивает обвинения терпеливо, опуская голову, признавая не эти конкретные обвинения (тут она оправдывается и протестует), но более глубокую и важную вину. Мать всегда отвечает за своих детей, если они несчастны.

Потерявшая близкого друга Шарлотта–Неелова появляется в доме дочери после семи лет разлуки. В разреженный осенний воздух пасторской усадьбы, где навеки застыли печаль и горе, где бродят призраки умерших людей, влетела легкомысленная и прекрасная птица. По-птичьему бездумная, по-птичьему легко перескакивающая от рассказа о последних минутах близкого друга к хвастливой демонстрации только что купленной обновки. Марина Неелова создает чуть шаржированный образ прекрасной эгоистки, красивой и успешной женщины, привыкшей, что она объект всеобщего обожания и все окружающие ее обслуживают. Она скупа и хвастлива, черства и толстокожа. Ранит окружающих походя, даже не замечая своей бестактности: то объясняет своей дочери-калеке Лене, что она, Шарлотта, не болеет даже насморком, то сообщает зятю, что Ева тут с ним несчастна.

Марина Неелова делает это с блеском, чтобы в момент кульминации вдруг открыть другую Шарлотту – страдающую, ранимую. Весь ее бравурный эгоизм – всего лишь защитная оболочка. И ночное объяснение с дочерью срывает эту ставшую ненужной маску, обнажая несчастную испуганную душу, которая жаждет любви и не умеет любить.

В дивном утреннем свете художника Глеба Фильштинского две женские фигуры кажутся точно сошедшими с полотна Вермеера. Рельефен каждый жест актрис, но свет придает любой позе дополнительное измерение. Переходы от оскорблений к рыданиям, от крика к слезам, от отчаяния к объятиям выстроены и сыграны виртуозно. Но действует не столько виртуозность, сколько неподдельная и искренняя боль, стоящая за словами.

Объяснение Евы с Шарлоттой – одна из лучших сцен еще неровного, только складывающегося, еще не осознающего всей своей силы спектакля. Давно у нас не было дебютов столь впечатляющих: искренность и заразительность интонации плюс ясность нравственного чувства…

В финале фильма Ева пишет матери мудрое письмо о том, что ненависть давно выдохлась, старые счеты потеряли смысл, письмо о любви как прощении. Из финала спектакля «Современника» жест покаяния и примирения выпал.

Две женщины идут по бесконечному дощатому продуваемому всеми ветрами коридору (художник Эмиль Капелюш). Они тащат за ручки один чемодан, каждая обращается к кому-то невидимому, – такие похожие и такие далекие, такие несчастные и такие непримиримые.

Ольга ЕГОШИНА
«Новые известия», 7 марта 2012 года