Версия для печати

Щелчок затвора

Режиссер Евгений Арье поставил в «Современнике» странную пьесу Дональда Маргулиса.

Название сменили: спектакль называется не «Когда время останавливается», а «Скрытая перспектив» — это название книги военного фотографа Роберта Капы, сформулировавшего принципы — как этические, так и эстетические — этого жанра.

А еще спектакль было бы здорово назвать «Боль». Больно тут всем — и героям, и оцепеневшим в темноте зала зрителям. Ощущение, что по публике «Современника» пропускают разряды электрического тока — убить, они, может быть, и неспособны, но как принцип воздействия и лечения работает.

Арье собрал в своем спектакле звезд: Чулпан Хаматова играет фотокорреспондентку из горячих точек Ближнего Востока Сару Гудвин, Сергей Юшкевич — ее бойфренда, журналиста Джеймса Додда. Александр Филиппенко появляется на сцене в образе фоторедактора Сары, Ричарда Эрлиха, а Дарья Белоусова — в образе подруги Ричарда, Мэнди Блум.

История фотографа начинается с огромных белых титров на черном фоне, определяющих место действия — лофт в Нью-Йорке. Тут неожиданно становится ясно, что переводчик Василий Арканов то ли ориентировал пьесу на определенный зрительский сегмент (тот, который знает, что такое лофт, лейка и лаптоп), то ли с помощью недопереведенного текста показал, что действие происходит в Америке. В общем словарик необходим: лофт (в переводе с английского — чердак) — это такое жилище, переоборудованное из фабричного помещения; лейка (она же Leica) — фирма, производящая дорогую оптику для фотоаппаратов и сами фотоаппараты, а для слова лаптоп в русском языке вообще есть слово «ноутбук».

Шоковая терапия начинается с самого начала. Зрителю все время неудобно: поначалу все действие происходит на сцене, отгороженной от зала стеклянной косой стеной с металлическим переплетом. Напрягая зрение и слух (пусть микрофон и усиливает голоса), невольно напрягая мышцы при виде хромающей героини, судорожно опирающейся на костыль, дышащей часто, как кошка — несколько первых сцен становятся настоящим испытанием.

И пусть потом распахнется стена, пусть зажжется свет, и героиня Хаматовой довольно ловко будет скакать по железной лестнице — ощущение напряженного ужаса не отпускает. Кроме того, чувство неловкости (причем не очень даже понятно, за кого именно из действующих лиц — тут все хороши) не отпускает тоже. Неловко и за Мэнди, простушечку в джинсах с ее «тынц-тынц» и «опачки», над которыми все участники действа по-снобистски презрительно хохочут (и за это тоже неловко). И за пожилого фоторедактора Ричарда, нервно ежащегося, сладострастненько поясняющего, что заставило его сменить подругу. И за Джеймса, некогда большого и сильного мужчину, раздавленного войной и собственным поведением — он бежал в Нью-Йорк, оставив Сару снимать военные будни. Да и, кстати, за саму Сару. В «Скрытой перспективе» у Хаматовой бритая голова — остался только жесткий ежик. И эта непривычная голова делает ее похожей на — если возможно такое неожиданное сравнение — странное роботоподобное существо из советского блокбастера «Через тернии к звездам», где большеглазая лысая девушка-андроид никак не принимала человеческие, земные принципы бытия.

Здесь все время мерцают два плана: бытовой, жизненный, с вареным кофе и ванильным мороженым, соседствует с жутким подсознанием, искалеченным войной навсегда. Здесь все на грани нервного срыва, все будто бы контужены — люди в жизни не срываются на такой заполошный, истерический вопль, если у них все в порядке с психикой. А здесь все — абсолютно все — искалечены. То ли мир болен, то ли все это происходит в воспаленном воображении раненой журналистки.

Морально-этический вопрос, что делать — помогать умирающему мальчику или снимать его — здесь поставлен ребром, но ответа на него не существует. «Журналист на войне несет добро обществу», — утверждает Сара, а Мэнди кричит: «Но как вы могли не помочь?» Тезис о том, что журналист несет добро — вообще чертовски спорен. Журналист, прежде всего, несет информацию, а уж «добро» эта информация или нет — вопрос из той самой морально-этической области, где однозначных ответов не существует.

Из той же области — использование документальных фотографий с Ближнего Востока и из Беслана — фотографий, развернувшихся на весь задник сцены. Залитые НАСТОЯЩЕЙ кровью лица, мертвые, с отвисшими челюстями, помутневшими глазами, неестественно торчащими конечностями. Насколько этично их использование под громкие фотоаппаратные щелчки?..

Кстати, в спектакле есть один очень страшный и очень театральный при этом момент. Ванная комната из матового стекла вдруг начинает медленно разгораться слепяще белым мертвенным светом и вдруг вспыхивает на пределе человеческих глаз — как сварочный неон. Абсолютно бесшумное зарево взрыва, ранившего Сару — и на первом плане перекошенное от ужаса лицо Джеймса. Совершенно переданная чудовищная эмоция и чудовищное же событие — но без электрического тока по креслам «Современника».

Второй акт становится логичным продолжением первого — пусть Сара и облачается в белое — подвенечное! — платье, пусть обрастает за несколько месяцев стриженая в госпитале голова, суть ее трагедии остается прежней — выжженная, искалеченная душа.

Тоскливый и закономерный финал — рухнувшие отношения с Джеймсом, одиночество в аэропорту в ожидании рейс на Кабул. Единственное, что осталось Саре — сухой щелчок затвора любимой камеры. Время для нее — остановилось. Навсегда...

Анастасия ТОМСКАЯ
Афиша@mail.ru. 22 мая 2012 года