Версия для печати

Первоисточник

Погрузить живых женщин под стеклянный колпак видеокамер нехитрая придумка (тем более неоригинальная). А вот создать с помощью одних лишь слов ощущение тошнотворно-реальной жизни -- создать таким образом, чтобы и через сто лет ощущение было полным, -- это Чехов. Это трейдмарк такой силы, что все биллы гейтсы вместе взятые пока отдыхают «Современнике» же была премьера. На премьере всегда кто-нибудь такой известный сидит, ну а ко мне ближе всех из известных сидели Парфенов с Митковой, а также Бодров -- ответственные товарищи с телевидения. И вот я в связи с этим, посматривая на них вбок, думал такую мысль: ну, а если бы у трех сестер был телевизор? Насколько бы изменилась их скучная провинциальная жизнь?

Черт его знает, конечно.

Ну, вот Ирина, младшенькая, она бы еще больше хотела в Москву, разумеется. Она бы уже все прикинула: что со своим знанием четырех языков и со своей внешностью Чулпан Хаматовой легко устроится в инофирму секретарем-референтом. Да, без протекции будет трудно поначалу, но ничего -- упорство и труд все перетрут. А может, она бы решила так: а пойду-ка дикторшей на телевидение! Или актрисой в сериал попробуюсь!

Вторая сестра, Маша, она бы сидела смотрела сериалы день и ночь напролет, засыпая на ходу, и продолжала втайне мечтать о мужчине своей жизни.

Ну а старшая, Ольга, та проверяла бы по-прежнему день и ночь тетрадки, как проверяла их сто лет назад, хотя и для нее на нашем телевидении нашлось бы кое-что по выходным, -- например, канал «Культура» (ну и, конечно, она бы очень сочувствовала НТВ, а особенно бы любила Парфенова за его фильмы о Пушкине и Петре Первом).

Если же всерьез, то никакой такой пьесы «Три сестры» в наши дни написать было бы невозможно. Хотя основные характеры, так сказать женские амплуа («старая дева», «истеричка», «наивная дура»), остались бы те же. На место армейских офицеров, которых нынче трудно представить столь же учтивыми, пространно-многословными и интеллигентными, можно было бы подыскать любых других системщиков: геологов, нефтяников, программистов, таможенников, в конце концов сотрудников областной администрации. Коллизия с тремя симпатичными сестрами-москвичками и тюфяком-братом, заброшенными в глухую провинцию по воле каких-то там судеб, -- она придумана так тонко, что можно переставлять века, эпохи, страны, и опять будет так же трогательно.

И тем не менее, вот представьте себе, приходит в гости Вершинин, а сестры ему говорят: «Ой, а вы из Москвы? Ой, как здорово! А где вы там жили? Ой, а можно мы только «Ментов» досмотрим, а то серия очень интересная!»

Бред, правда?

Туда, в эту голубую эфирную дыру, направляем мы сегодня свои эмоции по поводу текущего момента, нашу внутреннюю тоску, нашу глухую и звонкую грусть -- и благодаря телику попадаем в некую зону глубокой заморозки. Наши душевные зубы перестают болеть, мы сидим и держимся за щеку больше для порядка -- на самом же деле просто со страхом ждем, когда анестезия пройдет.

Ну а три сестры? Шурша платьями и громко говоря глупости, они просто создавали и продолжают создавать вокруг себя мощнейшую ауру внимания и любви.

Им не нужен был телевизор -- хотя они и страдали громогласно от скуки, -- на самом же деле они сами себе (и другим) были телевизором. Они сами себе транслировали свой мексиканский сериал, свою программу «Итоги», свои публичные дебаты, свою сводку погоды на завтра -- и именно этим кардинально отличались от нас, живущих.

Выйдя после спектакля на улицу, я мельком оглянулся на окружающую жизнь. Чистопрудный бульвар сверкал огнями, звал ресторанами, скрипел снегом, дышал сырым морозным воздухом и, как всегда, доводил до колик своим невыразимым старомосковским уютом. Вот сюда, в эту самую Москву, будь она неладна, стремились попасть девчонки. Да, сколько же барышень стремились сюда попасть за сто прошедших лет -- хоть студенткой, хоть уличной девкой, хоть посудомойкой, хоть маляром-штукатуром! Лишь бы ощутить здесь нечто, что остро ощущается только оттуда, из провинции. За одно это предвидение Чехов был бы достоин ста нобелевских премий подряд.

Да и вообще, то, что он сделал с текстом, честно говоря, не влезает в голову: сколько же там рассказано одновременно душераздирающих историй? Пять? Шесть? Сколько людей одновременно живут на сцене каждый со своей судьбой -- десять, одиннадцать?

Да что я вам буду пропагандировать Чехова, сходите сами на волчековскую постановку, убедитесь, что вы, как и я, вообще ничего не знали про эту пьесу!

Через сто лет все выглядит как-то совершенно иначе.

Сухарь-интеллигент Тузенбах превратился в розовощекого, ясноглазого немчика, маменькиного сынка и очаровательного пустослова. Что ж, и такого может ждать злая судьба и случайная пуля. Мрачный бретер Соленый оказался просто закомплексованным идиотом, толстым, пузатым и страшным. Ира на самом деле была вовсе не романтичной розовой десятиклассницей, а просто волевой девушкой, которая вполне конкретно хочет в Москву.

Все вдруг стали какими-то живыми и обычными.

Это странно, но понятно.

Боюсь, почти все предыдущие сто лет московский зритель не очень-то врубался в страшную драму трех сестер. Как можно одеваться после завтрака два часа, иметь прислугу, кучу готовых на многое мужчин в качестве ежедневных гостей, пить бесконечный чай и завтракать с пирогами, мечтая при этом об изнуряющем труде, было ясно только лишь теоретически. «Какую им еще Москву подавай?» -- думали мы, расходясь из театра в малогабаритные квартиры, чтобы по будильнику бежать на госслужбу.

А вот теперь Москва опять стала чеховской. Все в ней стало как-то по-прежнему: веселые казнокрады, ленивые городовые, толстые нервные купцы, охваченные некоторым бытовым безумием мещане.

Как будто кто-то подкрутил ручку настройки, и пьеса вдруг стала понятной!

Смотришь на сцену и думаешь: сестры, ну зачем вам в эту нынешнюю нездоровую Москву! Сидите, наслаждайтесь, пейте чай с пирогами, ешьте гуся с яблоками. До революции еще далеко. До войны тоже. Тут у вас офицеры, гитарка, пасьянс, при желании можно и на телеграфе поработать. Чего же еще, казалось бы? Но за сто лет три сестры стали существами настолько мифологическими, что уже понятно: без выламывания рук и жутких страданий от любви и ненависти тут уже не обойтись.

Им так положено. А нам?

Боюсь, что сам Чехов не ставил перед собой таких сложных задач. Он просто хотел доказать современникам на конкретном примере, что надо не скучать, а работать, работать и работать. Но боюсь опять же, что у него это не получилось. Совершенно не смог он нас в этом убедить (хотя все его заветы выполнены на двести процентов, и без работы современные люди жить не могут да и не живут). Убедил он нас совершенно в обратном -- работай не работай, а психоз и депрессия все равно тебя рано или поздно звезданут по башке.

Психозы, мании и навязчивые идеи так и прут из всех сестер, братьев и их многочисленных знакомых, но вот что интересно: они нас не пугают! С ними примиряешься.

Простая чеховская терапия: больные люди понемногу становятся здоровыми, проговаривая по ходу действия свои диагнозы. Может, в этом и есть секрет успешного столетия «Трех сестер», их феерического планетарного успеха? Думаю, нет, все же не в этом.

Зияющую пустоту жизни, которую Чехов умел так тонко чувствовать и показывать, мы все-таки наполняем. То ли мы кого-то любим, то ли просто куда-то хотим -- но наполняем.

Жизнь, однако, проходит именно в этой зияющей пустоте -- под ее шуршание. Думаю, что именно это шуршание: как люди пьют чай за длинным столом, как бесконечно говорят глупости, чтобы заполнить паузу, как приходят в гости, как не замечают друг друга погруженные в собственные мысли -- именно оно и создало пьесе легенду. Ее бесконечную умопомрачительную славу на всех языках.

По всей видимости, Чехову впервые удалось это показать на словах -- бесконтрольную глупость жизни. Показать, как мы выглядим со стороны. «Скрытая камера».

Магия пьесы еще и в том, что Чехов не только дает подсмотреть чужую нелепую жизнь своей «скрытой камерой» (на сто лет предвосхитив все эти стеклянные дома и проницаемые квартиры), он при этом все время спрашивает: ну, как мы вам? Обращения к будущему человеку, который смотрит на нашу жизнь через сто лет, идут в пьесе рефреном, даже навязчиво. Так, что хочется в ответ спросить: ну а как мы вам?

Если отбросить в сторону лексику и поведение, главные проблемы остаются те же: как выйти замуж, как жениться, на ком -- от этого, в принципе, никуда не денешься. Люди стали меньше думать о пошлости, потому что пошлость стала культурной и правильной. Но не исчезла. Люди стали менее образованными, но у них более широкий кругозор. Страдают, в основном, молча, зато ругаются вслух. Это тоже существенное различие.

Исчезает не что-то большое и важное -- и любви навалом, и ненависти предостаточно, и страсти, и воли к жизни. Исчезает маленькое, незаметное. Исчезает шуршание. Поэтому не надо смотреть на нас из девятьсот первого года с надеждой. Это мы с надеждой смотрим на вас, три сестренки, -- как вы там пьете чай, как долго и беззастенчиво говорите пустяки, как ругаетесь, как обнимаетесь по поводу и без повода.

В общем-то мы завидуем вашей пустоте.

Раз уж мы вернулись к такой низкой прозе, не могу не отметить присутствие на премьере банкира Геращенко, который наверняка бы смог довольно точно ответить на некоторые животрепещущие вопросы: а каков был размер годового дохода у трех сестер, и под какие проценты был заложен их дом, и какую примерно сумму из этих тридцати пяти тысяч прикарманила стерва Наташа? Мне же лично хотелось спросить Аллу Борисовну Пугачеву, которая тоже была на премьере в известном берете со звездой: насколько мадам Брошкина соответствует по ее мнению образу стервы Наташи? И какая же из сестер ей всего ближе?

Но ничего я не спросил, застеснялся, задумался, запутался и вдруг с огромным облегчением представил себе, что вот приду домой, выпью водки или хотя бы чаю и буду долго и бессмысленно смотреть в черное заснеженное окно и скучать, скучать, скучать.

Как это здорово!

А потом я включил компьютер и начал все это писать.

И писал до шести утра.

Борис Минаев
Огонек, №07 (4682) Февраль 2001