|
 Версия для печати
Модель "унисекс"
"Шинель". Другая сцена Театра Современник
Предваряя премьеру, постановщик спектакля Валерий Фокин в
интервью заметил: "Марина Неелова может сыграть кого угодно, даже Акакия
Акакиевича". Кто бы сомневался! Мужской список ролей Нееловой открылся не
Башмачкиным, а Графом Нулиным, которого она прелестно прочитала – сыграла в
телеверсии режиссера Камы Гинкаса. Вообще эта затея – дать одной из
самобытнейших актрис нашего времени сыграть героя той самой вещи, из которой,
по мнению Достоевского, вышли все следовавшие за Гоголем русские писатели, –
казалась грандиозной. И при всей оригинальности совершенно логичной. В
даровании Нееловой есть хрупкая человечность, тема незащищенности, вызывающей
пронзительное сострадание, – ее тема. Способность к мгновенной трансформации,
бесстрашная готовность изменить облик, не бояться быть неузнаваемой и
некрасивой – тоже ее свойство.
Спектаклем Валерия Фокина "Шинель" открылась в Театре
Современник "Другая сцена", стильное, суперсовременное, трансформирующееся
пространство, самим видом взыскующее к эксперименту или, по крайней мере, к
нетрадиционным формам театрального высказывания. В будущем здесь обещают Чулпан
Хаматову, а затем даже саму Галину Волчек, чьей актерской ипостаси мы очень
давно не видели и будем ждать ее c особым нетерпением. Ибо те, кто знает
актрису Волчек, знают и то, какой это высший класс.
В общем, получается, что "Другая сцена", камерная по размерам,
мыслит своим эпицентром крупную актерскую личность, помещенную в "новые формы".
Но так ли на самом деле обстоят дела в фокинской "Шинели"? Боюсь, они обстоят
совсем даже наоборот. Много-много формы, целый спектакль можно составить из
одних этих форм. Работа художника Александра Боровского есть полноценное
визуальное сочинение. Задник действует как экран теневого театра.
Наплывают-уплывают гигантские силуэты швейной машинки "Зингер", и босая ступня
портного Петровича нахально жмет на резную педаль. Движутся прозрачные кварталы
Петербурга. Скачут цилиндры, фраки, бутылки и рюмки – участники той самой
злосчастной вечеринки, возвращаясь с которой бедняга Башмачкин лишился своей
новой шинели. Шинель (а их, естественно, две: первая рыжая и драная, вторая
черная и шикарная) шествует по подмосткам самостоятельно, являя собой некую
смысловую вариацию носа майора Ковалева. Все понятно – фетиш, смысл бытия,
предел мечтаний. Не бедный Акакий ценой голодания и прозябания явил ее с
помощью Петровича на свет божий, а Она распоряжается его крошечной жизнью.
Впрочем, и смертью. Внутри старой, рыжей – какой-то каркас, благодаря чему
можно нырнуть в материю, как в малое жилище, возвысить лысоватую головку над ее
могучими плечами, свернуться калачиком в подножии и, наконец, улечься в нее,
как в домовину. На протяжении короткого (около часа) спектакля маленького
титулярного советника постоянно окружают большие, искаженные в размерах
предметы и неведомые звуки – то страшные хлопки и удары, то "людская молвь и
конский топ", то некое подобие хорала (музыка Александра Бакши). Кто скажет,
что все это – не образный мир Николая Васильевича Гоголя, пусть бросит в меня
камень. Но кто скажет, что лошади не кушают овес, а Волга не впадает в
Каспийское море?
А теперь представим себе совсем другой театр: старомодный,
патриархальный, не продвинутый. На огромной сцене – мрачные своды Петербурга,
темные зарева, тусклый свет. И воет злой ветер, и падают хлопья ваты и так
далее, и тому подобное. А в центре – большой артист, играющий несчастного
титулярного советника и выжимающий из глаз зрителя благородные слезы
сострадания. Скажете, общее место? Конечно. Но что по сравнению с ним
изменилось в спектакле В.Фокина? Всего лишь новые технологии сменили старые.
Контраст между убогим, но все равно личным, индивидуальным мирком Башмачкина и
враждебными ему громадами большого мира остался таким же прямолинейным. И дело
тут совсем не в качестве работы сценографа, достойной всяческих похвал, а в
замысле режиссера.
Скажете, дело, в конце концов, в артисте, играющем Башмачкина?
Вот именно. В артисте-то и должно быть все дело! В Марине Нееловой, которая
способна своей игрой буквально вывернуть душу наизнанку. И если бы в холодной,
до миллиметра графически выверенной режиссерской конструкции для этого ее
свойства нашлось бы достойное место, ах, какой бы вышел грандиозный Акакий
Акакиевич! Это маленькое, тонкое личико с детскими глазами. Эти ручки,
сложенные в щепотку, будто привыкшие брать помалу, собирать по крошке. Эта
походка – с присогнутыми коленками, с приволакиванием башмаков, будто
растоптанных и съезжающих с ноги. Эта мечтательная погруженность в
переписывание канцелярских бумаг – Неелова играет эти сцены так, будто в руках
у героя не гусиное перо, а кисть живописца. Эта погруженность в себя, это
состояние улитки, опасливо выглядывающей из раковины… Разумеется, на месте
Нееловой другой (или другая) сыграл бы в таком спектакле хуже. И все же есть в
нем какая-то… мультипликация. Художник нарисовал, актер озвучил. Кстати,
материала для "озвучания" В.Фокин оставил актрисе минимум. Известно, что робкий
Акакий Акакиевич имел обыкновение недоговаривать фразы: "Шинель моя… того…"
Однако Нееловой предложено не говорить практически и вовсе, а по большинству
издавать некие звуки, напоминающие косную речь.
"Шинель" в Современнике явно шили на актрису Марину Неелову. Но модель
получилась универсальная. И не скажешь даже, что она с чужого плеча. Поскольку
данная шинель способна совершенно автономно разгуливать по сцене, чье-либо
теплое человеческое плечо ей как бы и ни к чему.
Наталия КАМИНСКАЯ
«Культура», 14-20 октября 2004
|
