Версия для печати

Соната в четыре руки

У Марины Нееловой давно не было новых ролей. Последняя премьера, фантастическая гоголевская «Шинель» в постановке Валерия Фокина, была сыграна, шутка ли, в 2004 году. Для актрисы такого уровня и мастерства это нонсенс. Не будем гадать, кто тут виноват: режиссеры ли, не желавшие связываться со строптивой звездой, или сама Неелова, отвергавшая «невыгодные» роли. Важно, что теперь она вернулась с триумфом. Работ такой тонкой выделки давно не приходилось видеть. И в этом немалая заслуга молодого режиссера Екатерины Половцевой, поставившей «Осеннюю сонату».

Ученица Сергея Женовача начинала на Другой сцене «Современника» со спектаклем «Хорошенькая». Сомнительную пьесу Сергея Найденова она превратила в конфетку, точной неженской рукой вылепив рельефные характеры и до малейших нюансов разобрав роли. Но для дебюта на большой сцене эта юная хрупкая девушка выбрала материал, за который не рискнул бы взяться и матерый режиссер. Ставить «Осеннюю сонату» Бергмана — значит обрекать себя на заведомо нелестные сравнения со знаменитым фильмом. Половцева их выдержала с достоинством. Не отступая от сценария Бергмана, она нашла собственную интонацию, превратив философскую притчу сурового шведа в яркое, экспрессивное, почти трагикомическое зрелище.

Думаю, ключевую роль в этом решении сыграл актерский дар Марины Нееловой — прирожденной клоунессы, умеющей сочетать драматическую глубину с уморительными «ужимками и прыжками». В ее исполнении знаменитая пианистка Шарлотта, которую Ингрид Бергман играла с нордической сдержанностью, напоминает и молодящуюся Аркадину из «Чайки», и любящую парижские туалеты Раневскую из «Вишневого сада», и даже свою эксцентричную тезку Шарлотту из той же чеховской пьесы. При первом же ее появлении действие начинает искрить юмором. «У вас очень мило!» — говорит Шарлотта, приехав к своей скромной дочери Еве, а во взгляде читается: «Боже, какая дыра!»

Художник Эмиль Капелюш придумал удачное решение, разгородив сцену наискось деревянной верандой, сквозь доски которой легко проникает не только северный ветер, но и призраки из воспоминаний: недавно умерший любовник Шарлотты Леонардо со свитой врачей и сиделок, ее немногословный муж со своей вечной трубкой, старый друг дирижер и даже автор какого-то бульварного чтива, вылетающий на сцену эдаким страстным Хосе со страниц книги, которую героиня листает перед сном.

Эти небольшие яркие вкрапления оживляют меланхоличный пейзаж с пронзительно-синим фоном, кучей осенних листьев и одинокими качелями во дворе. В отличие от Бергмана, запершего героев в душных интерьерах, Половцева вывела их на улицу, позволив пошуршать палой листвой, и придумала много сочных бытовых подробностей. Обитатели усадьбы на берегу фьорда ходят по двору в калошах и телогрейках, как подмосковные дачники, а перед входом в дом каждый раз снимают обувь. И когда Шарлотта перед сном не дает дочери уйти, требуя то одно то другое, бедной Еве раз пять приходится обуться и разуться. Тут и у ангела лопнет терпение. Будто в отместку вместо завтрака в постель Ева готовит матери барбекю, и той приходится в шикарном красном платье и на высоких каблуках ковылять по грязи.

Так же тщательно и подробно выстроены взаимоотношения и реакции героев. Когда Шарлотта заходит в комнату к своей тяжелобольной дочери Елене, которую Ева забрала к себе из интерната, то в первые минуты не может смотреть на безвольное, распластанное в кресле тело и обнимает дочь сзади, пряча свое лицо. Так что реплика Елены «Мама, посмотри мне в глаза» выглядит здесь более обоснованной, чем в фильме. А сцена, где Шарлотта слушает прелюдию Шопена в исполнении Евы, — просто маленький шедевр. Каждая не так сыгранная нота отражается на лице Нееловой такой мучительной гримасой, что на музыкальных способностях дочери можно сразу ставить крест.

Второй акт, в котором мать и дочь высказывают друг другу наболевшее, пока идет труднее. Здесь нет места юмору. На поверхность всплывают затаенные обиды, ревность, комплексы, маниакальная любовь и ненависть. Тут солирует прежде находившаяся в тени своей великолепной партнерши Алена Бабенко. В отличие от Нееловой, которая умеет виртуозно переключать регистры и мгновенно переходит от полной беспомощности и растерянности героини к привычной маске ироничной светской львицы, не позволяющей себе распускать сопли, Бабенко играет в более узком диапазоне, можно сказать, на одной ноте. Но эту ноту на всю жизнь затаенной детской обиды, которая звучит то сдержанно, прорываясь сквозь протестантское смирение героини (Ева — жена пастора), то во всю мощь, актриса держит уверенно, хотя иногда все же срывается в мелодраматическую истерику. Впрочем, в монологах Евы столько боли, отчаяния и экзальтации, что сорваться не мудрено. Да и для первых показов это вполне извинительно, со временем актриса наверняка найдет нужный тон.

Марина ШИМАДИНА
«Эксперт» № 10, 12 марта 2012 года