Версия для печати

Вайда, одержимый русскими "Бесами"
Польский режиссер поставил Достоевского в Современнике

Анджей Вайда, выдающийся польский режиссер - по счастью, человек старой закалки. Быть может, чуточку идеалист, как не покажется это странным в сочетании с грузом прожитых лет и пережитых событий. Он до сих пор оптимистически уверен в том, что искусство способно влиять на действительность, отчасти ее меняя. С его точки зрения, в лучшую сторону. И наивно полагает, что если бы пророческий роман Достоевского "Бесы" не был бы в свое время изъят из библиотек и умов нарождающихся поколений российских деятелей, многое в нашем Отечестве случилось бы по-иному. Или не случилось вовсе.

Сегодня "Бесы" доступны любому, читай - не хочу. А родимая бесовщина между тем разгулялась с таким размахом, что великий классик, поди, и удивился бы. Напророчил? Это вряд ли. Подобные выплески прочно связаны с тем, что называют умным словом "менталитет". Всегда были, есть и, увы, будут, наверное. Но никто так, как Достоевский, не смог уловить их внутренней сути, причинности и перспектив. Слушаешь старый хрестоматийный текст и поневоле вздрагиваешь от почти дословных совпадений с событиями вчерашними. А заголовки и тексты прошлого выпуска хоть той же "Культуры" пестрят словами "пожар", "потоп", "терроризм". "Покинули ли Россию бесы?" - вопрошает Вайда. "Не дождетесь", - саркастически отвечают последние.

Русскими "Бесами" Анджей Вайда одержим давно. В начале 70-х, работая в том же Современнике, опрометчиво предложил их поставить. Нужно ли комментировать реакцию советских культурных властей на это предложение? А интересовался режиссер неспроста, поскольку впервые поставил этот роман в инсценировке Альбера Камю в 1971 году в Краковском театре. И на этом не остановился - впоследствии появились американская постановка и французская киноверсия. Гастроли, фестивали... Спектакли Вайды получили мировую известность. А ему по-прежнему хотелось, чтобы герои Достоевского заговорили на родном языке. И вот, 30 с лишним лет спустя, эта мечта режиссера наконец-то осуществилась.

Русская версия "Бесов" бликует западными отсветами. Это естественно, потому что спектакль получился международным. Французская инсценировка в двойном переводе - на польский, с него - на русский. Польская постановочная группа, в которую, кроме самого Вайды, вошли сценограф и художник по костюмам Кристина Захватович, композитор Зигмунт Конечны и режиссер по пластике Яцек Томасик. При всем уважении и полном доверии к Достоевскому, на событийно-философский ряд спектакля брошен слегка отстраненный, а потому ироничный взгляд. Ох уж этот великорусский шовинизм! Как его ни изживай, а все кажется, что не понять, а прочувствовать этот хаос-космос Достоевского способен лишь тот, кто в него генетически врос. Никаких никому упреков, Боже сохрани. Но вот этот мотивчик - что они там сотворят, эти странные русские? - звучит явно. А "странные русские" между тем - натуры широкие и творить готовы в мировом масштабе. Чем, собственно, всегда и занимались, а уж особенно в два предыдущих столетия.

Но в этой временно-отстраненной, а потому ироничной интонации есть не только своя прелесть, но и необходимость, единственно верный ход. Ведь сегодня, наверное, стоит играть не столько "Бесов" как таковых, сколько наше к ним отношение. Испытанное временем, сменой эпох и ситуаций и все той же неизбывностью бесовщины. Спектакль Вайды вписан в безвременье, слово "вечность" в данном контексте произносить как-то не к месту. Потому что бес нынче мелкий пошел, берет количеством, но не масштабом личности. Визуально это безвременье жутковато - не что иное, как пепелище. Черная, выжженная, растрескавшаяся земля. Небо, затянутое серой облачной беспросветностью. Межсезонье, ветер, непогода. Впрочем, земля ли это? Или некая переходная Зона между жизнью и небытием?

Пресловутые "бесы" у Вайды - существа реальные и видимые. С головой закутанные в черное, они снуют по наклонному помосту, выносят нехитрую домашнюю утварь, раздвигают и складывают ширмы, и сами порой становятся живыми "ширмами", скрывая происходящее от наших глаз. Вьются между персонажами, толкаются и тащат последних неведомо куда. И все это под такие же жутковатые звуки: то по-змеиному шепчутся, то выпеваются страшненькие слова - "жуть", "пожар", "страх", "смерть". Порой их и не расслышать, но в самом звучании угадывается суть.

Жизнь обитателей этой выжженной территории отнюдь не подробно-последовательна. Небольшие, порой совсем крохотные эпизоды сменяются с кинематографической быстротой, сшибаются, меняя тон, ритм, интонацию, жанр. Вайде ничто не чуждо - ни мелодрама, ни триллер, ни философские умствования. Не пугает и причудливое смешение жанров в одном спектакле. Впрочем, толчок ко всему дан не кем иным, как самим Федором Михайловичем, представившим все проявления человеческого поведения и эмоций.

"Бесы" пугают сегодня многих своим объемом и "заумью". Сравнения неуместны, но изумительный спектакль Льва Додина был строг, мрачен и подчас тяжеловат для восприятия, учитывая его восьмичасовую протяженность. Постановка Вайды куда более легка, но отнюдь не легковесна. Обостренное самовыражение - не его удел, хотя режиссерские концепции наличествуют и прочитываются без труда. Вайду кто-то обязательно упрекнет в некой старомодности, хотя бы за то, что он сделал спектакль для зрителя. Любого, в том числе и того, кто о "Бесах" знает понаслышке, а пришел в Современник посмотреть на любимых актеров. Отсюда - зрелищность, выигрышные эпизоды, даже, быть может, явные актерские перехлесты.

Но то-то и оно. Актеры-то наши. И приняв во внимание западную сдержанность и аккуратность, дают себе волю разыграться от души: с психологией, характерностью, всякими фирменными штучками-приемчиками, со знаменитым достоевским "надрывом". Между прочим, любая концептуальность от этого не теряется, но утрачивает умозрительность и становится живой и обоснованной. Притом, что Вайда, быть может, в чем-то даже отходя от Достоевского, смешивает в персонажах все оттенки поведенческой палитры, дает публике возможность самостоятельно осудить кого-то или его же пожалеть. Сам, впрочем, в качестве строгого судьи практически не выступает. А изначальное неприятие в версии Вайды вызывает разве что Николай Ставрогин - Владислав Ветров.

Знаменитое ставрогинское обаяние, заморочившее многих, от девиц (Лебядкина - Елена Яковлева, Лиза - Ольга Дроздова, Даша - Елена Корикова, Мария - Марина Феоктистова) до "революционеров", снято на корню. А приговор выносится еще в прологе, когда Ставрогин - Ветров цинично вещает городу и миру о первом (и далеко не последнем) своем "преступлении" - соблазнении девочки Матреши (Лера Мотина), белым ангелочком являющейся между "бесами". Этот Ставрогин уже словно вынесен за жизненные скобки и подобен зомбированному мертвецу, который ждет не дождется того момента, когда снова можно залезть в петлю. В самом финале его, висящего на крюке, словно выплюнут внезапно открывшиеся двери. Испуганно ахнут маменька - Тамара Дегтярева и Даша - Елена Корикова, но зритель, кажется, к подобному повороту событий уже готов.

Страшно ли это, что подобную безжизненную фигуру, свое уже отстрадавшую (если оно было, конечно, это страдание?), готовят в новоявленные Иваны-царевичи? Или, наоборот, смешно? Вот на этот вопрос каждому придется отвечать самому. Но молодой Верховенский - Александр Хованский, еще один мелкий бес, не попавший в крупные, настолько зашорен и циничен одновременно, что рад и такому "знамени". Вон как вьется вокруг Ставрогина на полусогнутых, за полы сюртука хватает, готов горы свернуть. Ради чего? Да ради "идеи", конечно, которая ему весь свет застит, и от которой, провалившейся в итоге, благоразумно сбежит в благополучные края.

Вообще весь этот "революционный" молодняк писан у Вайды красками гротесковыми, в духе бессмертного грибоедовского: "Все вместе говорим, никто не разберет". Слушаешь эти бредовые речи, а услужливая память возьмет тебе и сюжетец подбросит из собственной биографии. Когда вот так же, лет десять назад, молодые и не слишком журналисты в тесном кабинетике шумели, роптали и пытались дискутировать на умозрительные темы вроде "интеллигент в разломе эпох". Правда, к счастью, до бомб и пистолетов не дошли. Но шумели, шумели...

А Вайда между тем вырулит с гротеска на весьма сентиментальный реализм, одновременно ухватив и тему конфликта поколений. Верховенский-отец (Игорь Кваша), известный либерал и "воспитатель", умудрившийся вырастить монстра, подобного Ставрогину, представлен живеньким и жалостным старичком-бодрячком. Отчасти комедиант, которому так и хочется посочувствовать, особенно в финале, когда он лежит в чистом поле на соломе, изгнанный из дома, и собирается умирать. И тут едва ли не единожды режиссер разрывает фоновую облачную беспросветность, подпуская туда пробивающийся солнечный луч, как бы аккомпанирующий знаменитой евангельской притче о бесах, что читает вслух Ставрогина - Дегтярева.

Но только все это обман. И уж если нет возможности обнаружить его действенно, то тут наступает черед Рассказчика - Сергея Юшкевича, который и связывает разрозненные эпизоды в единое целое, и жестко-саркастично комментирует происходящее, дабы не заплутал никто в фальшивых излияниях персонажей. И все же в этих редких "просветах" угадывается принципиальность, для Вайды, безусловно, важная. Даже из кажущейся полной безысходности нужно искать выход, иначе все теряет смысл. А безвыходность и бессмысленность для оптимиста Анджея Вайды неприемлемы.

Ирина АЛПАТОВА
«Культура», 25 марта, 2004 года