Версия для печати

«Горбунов и Горчаков»: в больничном непокое

В московском театре «Современник» поставили спектакль по поэме Иосифа Бродского

«Больница. Ночь. Враждебная среда», - слышит и видит публика. Точно по тексту и в точном соответствии с автором поэмы Бродским сыграли премьеру в театре «Современник». Этого обычно и ждут зрители (в отличие от критиков, ждущих прямо противоположного), и этим не удивишь.

Но, если указать, что автор текста – Иосиф Бродский, поэт, не признанный, правда, таковым районным судом, то подобная точность изумляет. А если помнить, что речь идет о поэме «Горчаков и Горбунов», еще до просмотра возникает знаменитое «не верю».

«Другая» сцена театра своим названием и камерностью будто специально выдумана для спектакля, в котором главные герои изолированы от всего внешнего: «хроноса, космоса, эроса, расы, вируса», как писал поэт. Камерность здесь буквальна. Белые стены желтого дома, скелеты коек, скованный решеткой пейзаж за окном. Пушкинское «все бело кругом» здесь возведено в ужасающий абсолют.

Время года – зима. Февраль. Тот самый пастернаковский, о котором пишут «навзрыд». Герои мерзнут, коченеют и поглядывают на сокамерников, вымороженных насквозь, – рядом с ними куклы, манекены, а вернее чучела людей – конечный продукт лечения. Недвижимы, невозмутимы, покойны. Покойники.

Иосиф Бродский, переживший на себе методы лечения психиатрических заведений, убедился в том, что законы и надежды науки и религии легко опровергаются. Можно убить душу, можно уничтожить человека в человеке, оставив нетронутой оболочку. Сроки сокращены до недели. Выхваченное время действия – Страстная неделя – неделя до Пасхи. Это не семь дней творения и даже не семь дней в надежде на воскрешение. Это просто срок, который истекает вместе с силами, волей, словами.

Трактовки дуэта Горчакова и Горбунова в литературных изысканиях встречались самые разные: от религиозных, где Горбунов – Христос, а Горчаков – Иуда, до научных, где герои символизируют два полушария мозга. Одни апеллировали к психиатрическому фону произведения и утверждали, что речь идет о раздвоении личности, другие – брали выше и утверждали, что все дело в гороскопе и влиянии знака Близнецов (это знак Зодиака Бродского и героя поэмы).

Сценическая трактовка режиссера Евгения Каменьковича хороша именно отсутствием категоричности. В ней со сцены ничего не навязывается публике. Ничего однозначного. Возникает фрагмент Тайной Вечери, уравновешивающийся разговорами в ночи героев (или героя). Звучит невинный диалог: "Который час?" - "Да около ноля". - "О, это поздно". "Не имея вкуса к цифири, я скажу тебе, что для меня все "о" - предшественницы плюса". Прогрессивная публика считывает «около ноля» в одно слово, памятуя роман, приписываемый Суркову и всю заваруху вокруг него.

14 глав - 14 сцен на двоих. Снова число семь и пласт ассоциаций с ним связанных. Двое – Никита Ефремов и Артур Смольянинов. Для обоих эти роли если не этап, то уж точно испытание актерских возможностей. Смольянинов-Горчаков – юркий, въедливый, пытливый (пытающий собеседника допросами) персонаж. Многочисленные движения и жесты не отвлекают от слова, от очень трудного для восприятия слова автора. Непосредственность цитат из премьерных интервью актера, мягко говоря, настораживала, но игра, органичность и существование «перед лицом молчания» зрительного зала заворожили. Не сглазить бы, но в данном случае – это большой этап в театральной биографии актера.

Горбунов же для Никиты Ефремова, да и для зрителей, – испытание. Скучно всем - и публике и, что хуже всего, актеру. Здесь Горбунов - смирившийся, сломленный. Кажется, что ему вкололи изрядную дозу снотворного, и потому он говорит тихо, двигается медленно и нехотя.

Да, сцена с биением об стену эффектна, но в этом заслуга стены. Его герой, конечно, засыпает в финале вечным сном, но до того он должен, если не страстно проповедовать, то хотя бы переживать страсти. Реальность сна, применимая к поэме, отнюдь не определяет манеру игры, ведь и во сне есть действующие лица.

Ефремов – лицо бездействующее. И его дивный голос, которым наградила его природа, и генетика бездействуют с ним заодно. Но центром и соавтором спектакля являются не вынесенные в название лица, а другой неприметный (в поэме) персонаж. Актер Андрей Аверьянов, исполняющий роли врача и Мицкевича, соседа по палате главных героев, устраивает настоящую феерию. Ему отведена роль конферансье, объявляющего, а вернее исполняющего названия глав поэмы. Получается из этого целый концерт. Музицирует, поет, играет... Моноспектакль без слов – наблюдать за этим одно удовольствие. Он же ответствен за музыкальное оформление спектакля и, вероятно, ему зритель должен быть благодарен за кульминационную сцену, когда герои, произнося реплики, на первый взгляд абсурдные, перебрасывают друг другу яблоко под звуки врывающегося в вакуум больничный палаты танго.

Яблоко – плод древа познания – и есть тот смысл, который то ловят, то упускают герои и зрители. Оформление спектакля, над которым работали сразу три художника (Александра Дашевская, Валентина Останкович и Филипп Виноградов) – отдельная удача спектакля. Здесь также просматривается верность тексту.

В поэме символ моря занимает особое место, как и в спектакле, где по бокам сцены развешены морские пейзажи, а на белые стерильные стены проецируются волны, по которым скользит гондола. Черная венецианская гондола, на которой провожали в последний путь неисцелимых. Северная Венеция – родина поэта, Венеция южная – последнее пристанище.

Минимальными, но точными средствами передана и эпоха. 60-е гг., а значит « вся безумная больница у экранов собралась» и глядит на то, что «в области балета мы впереди планеты всей». А тут вдруг санитары докладывают, что спутник выведен на орбиту. В финале телевизор зальет морской волной, накроет и пейзаж за окном. Зимние узоры замалюет, перечеркнет мрак и возникнет черный квадрат в прокипяченной белой палате.

Отбой – объявят врачи. С еще одним днем покончено. «Ну, что тебе приснилось, Горбунов?» - открывает и завершает спектакль. Круговая композиция. Только круг адов: Горчаков доносит на Горбунова, «скрашивает время», скрадывая его у приятеля. Тот и не сопротивляется, благодарен за возможность диалога. Но у Горбунова-Ефремова такая усталость в глазах и такое снижение тонуса, что, кажется, он готов к тишине. Бессрочной. У Пастернака «до рассвета и тепла еще тысячелетье», у Бродского нет даже таких отдаленных перспектив. Ни намека на воскресение. Смерть – это всегда финал. В лучшем случае - финал спектакля.

Эмилия ДЕМЕНЦОВА
«Комсомольская правда», 19 октября 2011 года