Версия для печати

1901-2001: Сто лет прекраснодушия

«Три сестры» в «Современнике»: премьера к 100-летию премьеры

6 февраля, почти к 100-летию первой премьеры в Художественном театре (имевшей быть в 1901 г., 31 января ст .ст.), — «Три сестры» вновь поставлены в Москве. Этот Чехов Галины Волчек (сценография Вячеслава Зайцева и Петра Кириллова) напоминает пьесу «из времен гражданской войны», которую писал герой булгаковского «Театрального романа»: зима, ночь, мост над черной рекой, гармоника, зарево, луна, кто-то а шинели и монологи на мосту... Впрочем, спектакль напоминает и «Трех сестер» в «Современнике» начала 1980-х — но с новыми поколениями актеров. И с иными смыслами «Три сестры» — из тех заветных текстов, что нынче не притягивают, а раздражают. Ничему-то из этих драм мы, кажется, не верим. И уж никого здесь не жаль.

Но как разойтись с их сверхчувствительностью и совершеннейшей слепотой, с их порывами к труду, с их жалобами на себя и губернию («если послушать здешнего интеллигента... то с женой он замучился, с домом замучился, с имением замучился... Почему?... Почему?»).

Национальная классика еще в рукописи снабжена сценическим поворотным кругом. И той современной системой софитов, что вдруг погружает во тьму всю сцену, до белого каления высвечивая одну ее часть.

«Три сестры» 2001 года — оптимистическая трагедия.

На сцене «Современника» — лаконичная и умная выгородка. Полукруглый мост с газовыми фонарями, ступенями, простыми чугунными перилами. Мост — на ветру, под снегом. Мост — над рекой, над проезжим и каторжным трактом, над железной дорогой, над Летой.

И на мосту — видения, замкнутые, как камеи.

Дама в тальме и подтянутый офицер, обнимающий ее за плечи. Три сестры в оренбургских платках, в метели, глядят вдаль, вслед своим. Солдаты уходят из города под старый марш. В зареве пожара гудит толпа ряженых...

Право, как камеи. Каждая — национальный миф.

Лучше всего эти мгновенные сцены на мосту. (Особенно — когда Тузенбах, помолчав, говорит: «Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтоб мне сварили...» — и уходит твердым шагом на дуэль... а Ирина почти на коленях ползет за ним, и ветер треплет ее шаль и волосы в метели под фонарем.)

Что будет, когда одних убьют, другие уйдут из города навсегда, а третьи сопьются,, играя во флигеле на скрипке?

Три сестры обнимутся и будут учиться жить без старших и без родных.

Под мостом, в его арке (так естественно превращающей большую сцену — в малую, камерную) — дом Прозоровых. Вот гладко причесанная, очень прямая эмансипе Ольга в строгом оливково-зеленом платье (Ольга Дроздова). Маша с ее горькой лихостью, свистом, растрепанными локонами (Ирина Сенотова). Хрупкая Ирина (Чулпан Хаматова) «выпита» службой в городской управе.

Вот доктор Чебутыкин (Валентин Никулин) с чаплинской пластикой похмельного тремора, со страшным запойным монологом: «Все позабыл, что знал...». Юный Тузенбах (Илья Древнов). Соленый (Михаил Ефремов) в лучших сценах пугает комплексом парвеню, черным куражом самоутверждения с негодными средствами...

Андрей Прозоров (Иван Волков) играет особую роль.

Три сестры в «Современнике» — спектакль о распаде рода. Не о русских иллюзиях, но об изживании их. Не о стремлении в Москву, а о необходимости стать начальницей гимназии в N. получить казенную квартиру, спасти няню (тем сохранив хоть что-то из устоев погибшего дома Прозоровых), заставить даже Наталью ценить себя...

Простая арифметика губернской иерархии и личной зависимости («...а когда моя Софочка вырастет и поступит в гимназию, я буду тебя бояться») — создают эффект, которого никогда не даст высота помыслов... Легко!

Точно и зритель приходит в первом акте к Ирине на именины со всеми букетами прекраснодушных трюизмов образца 1901 г. И к финалу теряет их. Перерождается — лицом к лицу с Натальей, со службой, с пожаром, с чебутыкинским запоем в доме, с полной беспомощностью брата (опоры и защитника, своего по крови и духу). Лицом к лицу с необходимостью расти в должности, выйти за барона, возненавидеть разговоры за чаем, понять, «что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя».

Галина Волчек как режиссер ставит на актерскую игру. На ансамбль. (В данной пьесе ведь — все роли блестящие, но главных и эпизодических нет.) От ансамбля, от артистов спектакль «Современника» весьма зависит — подобно породе женщин, красота которых зависит от настроения.

...На премьере они были очень хороши во втором действии. В бесконечной сцене пожара, в тихой истерике Ирины: «Я все забыла... Я не помню, как по-итальянски окно...»

Точное, хрупкое и почти мальчишеское отчаяние Чулпан Хаматовой, грудной шепот старших сестер, ширмы ; медицинской белизны, ночные рубашки — смятые, скрученные, как смирительные.

Что же делать с ними, как им не сострадать?

Семейная сага и историческая притча отбрасывают перекрестные тени в каждой сцене. Тени с двух берегов ушедшего века: 1901—2001.

...Когда-то на меня произвела сильное впечатление монография А. Вишневского «Серп и рубль» (М.: О.Г.И, 1998), книга о социальной демографии России XX века. Автор перечислял людские потери (1918—1926 — 10 млн. погибших... далее везде). А потом утверждал, что только этим жесточайшим путем крестьянская страна могла быть за 80 лет превращена в индустриальную, городскую, с иным образовательным потенциалом и иным менталитетом.

И только теперь она готова к промышленному рывку.

Не мне судить о верности гипотезы. Но «Три сестры» в «Современнике» заставили ее вся о будущем: от ухода остатков армии в Галлиполи осенью 1920 г. до французского заголовка поэмы «Москва — Петушки» — «Moscou sur vodka» («Москва-на-водке»). И далее — до того феминизма 1990-х, которому отступать некуда... По совокупности причин.

Спектакль, через 100 лет по этой пьесе поставленный, — весь о прошлом. Об истории XX века как истории утраты иллюзий. О том, как каждый строил у себя в душе личную

Магнитку с бронированными стеклами, инсталлировал частным образом импортированный системный блок... А все, что когда-то делало город N. прекрасным и невыносимым, осталось там, во мгле, на мосту.

Сестры Прозоровы в спектакле отчаянно одиноки, исторически и социально одиноки. И проходят лихую науку русской эмансипации XX века.

Сестры Прозоровы могут рассчитывать только друг на друга. И на себя.

В финале они остались одни, словно выстрадав за четыре чеховских акта перемены в сознании четырех поколений: потомству действительно есть за что их благодарить... Три усталых, измученных, заплаканных женских лица запрокинуты вверх.

Сестры Прозоровы тверды и свободны. Им теперь явно легче быть счастливыми, почти по Козьме Пруткову: захотят — и будут... Они свободны даже от плена дома и рода: нет уже ни того, ни другого. От опеки и защиты отца-генерала — но и от сверхчувствительного «странного воспитания» заодно.

Мы — тем более свободны... И все же глядим вверх, на мост, где во мгле под газовым фонарем мерцают перья шляп, погоны, цветы, чей-то силуэт, снег, шаль, сюртук.

— Они уходят от нас... совсем, навсегда, мы останемся одни, чтоб начать нашу жизнь снова. Надо жить... Надо жить...

Без сомнения. Сто лет ушло на прощание с русским прекраснодушием. Оно теперь — вещь в себе. И прекрасно, как и царевна во гробе. Мы скоро простим ему все исторические итоги, любуясь с другого берега I театром его теней. Пришла зима, засыпала снегом, а мы будем работать, будем работать...

Надо жить. Надо жить.

... Впрочем, даже эти хрестоматийные слова сестер Прозоровых в финале за сто лет изрядно изменили свой смысл.

Елена Дьякова
Новая газета, № 10, 12-18 февраля 2001 года