Версия для печати

Разговор

Идея постановки «Горбунова и Горчакова» в «Современнике», а также режиссёрское авторство принадлежат Евгению Каменьковичу, с помощью которого эта драматическая поэма Иосифа Бродского стала достоянием сцены

Действие происходит в ленинградской психиатрической больнице во второй по¬ловине февраля - начале марта 1964 года, писалась же поэма с 1965 по 1968 годы и имеет чисто автобиографическую осно¬ву. Сам Бродский дважды попадал на об¬следование в аналогичные медицинские заведения в Москве и Ленинграде (куда он был направлен судом на эксперти¬зу). Воспоминания об этом пребывании можно прочесть в «Диалогах с Иосифом Бродским» Соломона Волкова, который считал, что написание данной поэмы име¬ло для автора, одномоментно перенёсше¬го тяжёлую личную драму, суд и заклю¬чение в «психушку», терапевтическое зна¬чение, поскольку тень безумия с опасным раздвоением личности возникала как вполне реальная угроза. Два спорящих голоса, принадлежащих одному человеку и стали двумя главными действующими лицами поэмы.

Названия её четырнадцати глав («Горбу¬нов и Горчаков». «Горбунов в ночи», «Гор¬чаков и врачи», «Песня в третьем лице», «Разговор на крыльце», «Разговоры о море» и т. д.) объявляются одним из обитателей больницы, который подходит к фортепьяно и озвучивает их на клави¬атуре. В белой палате, на фоне квадрат¬ного окна, в котором виден заснеженный Ленинград (а в решётке которого наблю¬дательный глаз прочтёт и геометричес¬кий план города), беседуют два человека в больничной одежде - Горбунов и Горчаков. День сменяется ночью, потом следующим днём и так далее, диалог Гор¬бунова с Горчаковым длится и длится - начавшись с обсуждения снов и продол¬жаясь бесконечными вопросами бытия...

Биографом Бродского, Львом Лосевым, оба героя поэмы трактуются как две че¬ловеческие ипостаси, сравнимые с двумя полушариями головного мозга. Горбунов - левое, отвечающее за речь и логическое мышление, Горчаков - правое, связанное с интуицией и вообра¬жением. Горбунов - философ, автор не¬скончаемых логических построений, сны же его - вереница дискретных символов. Горчаков - воспринимающее начало, ре¬ципиент, резонатор и спорщик, лицо ве¬домое - но и провоцирующее всю диало¬говую структуру. В разнообразных иссле¬довательских версиях поэмы Горбунов неоднократно сравнивался с Христом, Горчаков же - с Иудой, любящим, но пре¬дающим.

Правомерны и иные сравнения их бесконечного спора: спор Моцарта и Сальери, спор духа и плоти... «Ну, что тебе приснилось, горбунов?» «Да, собственно, лисички.» «Снова?» «Снова»

С первых же звуков материя стиха ввер¬гает нас в гипнотический транс: мы име¬ем дело с ритмом такой магии и силы, что покоряемся ему целиком, испытывая пьянящее возбуждение и от этого ритма, и от пронизывающей его мысли, и от об¬разов, молниеносно проносящихся перед нашим внутренним взором. «У Джозефа было изумительное качество - интеллек¬туальная заряженность, почти дикая. Раз¬говор достигал немедленного вертикаль¬ного взлёта, и никакое снижение числа оборотов было уже невозможно», - писал о Бродском американский поэт Шеймас Хини. Да, поток его текста захватывает и опьяняет нас. Тем более что перед нами, в общем-то, нет материи, равной этой по¬этической стихии. Слова, слова, слова - вот главная реальность действия. (Врачи, кстати, когда наступает их черёд, с не меньшим вкусом, чем их пациенты, философствуют и рифмуют слово за сло¬вом - вслед за своими протагонистами приобщаясь к дегустации языка и ритма и поддерживая интеллектуальный градус происходящего.)

Тут сплошные афоризмы и философские максимы, которые, присвоив, мы выно¬сим с собой из зала: «В словах я приобщаюсь бытия!» «Проблему одиночества вполне решить за счёт раздвоенности можно»

«Сон - выход из потёмок»

«А человек есть выходец из снов»

«А что ты понимаешь под любовью?

Разлуку с одиночеством»

«Любовь есть предисловие к разлуке»

«Жизнь - только разговор перед лицом

молчанья»

«Отныне, как обычно после жизни, начнётся вечность.» «Просто тишина.» И, как вы видите хотя бы по этим репри¬зам, весь диалог наших героев - это, в общем-то, некая статика. Абстракт¬ное философствование вокруг всё тех же «вечных» вопросов жизни, смерти, любви. Вселенной - но наполненное невероят¬ной статической энергией, превратившей разговор в философскую фреску. Инди¬видуум, этот пленник истории и системы (каковым по рождению и судьбе являлся Бродский), находит освобождение в философствовании. Его философемы - спасение от реальности и «другая реаль¬ность», которую он предлагает и нам для осмысления как невидимую, но мощную материю.

Что же есть в спектакле, кроме сей «не¬видимой материи»? Есть видимые от¬звуки сновидений, о которых так много толкуют Горбунов и Горчаков. Ведь глав¬ная экзистенциальная жизнь героя - в его снах:

«Да, Горчаков, вот это сон так сон! Проспекты, разговоры. Просто вещи. Рояль, поющий скрипке в унисон. И женщины. И, может, что похлеще.» «А сны твои - они бывают вещи? Иль попросту всё мчится колесом?» «Да как сказать; те - вещи, те - зловещи.» «Фрейд говорит, что каждый - пленник снов.»

И поскольку создатели спектакля отда¬вали себе отчёт в том, что поэтический текст Бродского не нуждается в привыч¬ной сценической метафоре, то в своих визуальных решениях пошли крайне неж¬ным и тонким путём. По ходу дела лишь мимолётно обнаруживалось многое, о чём шла речь в снах и реалиях наших ге¬роев.

«Мне ночью снился океанский вал» - вероятно, по этому поводу мы случайно замечаем в углах сцены знаменитые пей¬зажи Айвазовского. «Нам телескоп иметь здесь хорошо б...» - а мы вдруг внезапно обнаруживаем рядом с портретом Гагарина давно стоящий телескоп - видный нам, но взорам героев недоступный. Постоян¬ные упоминания Улановой как «символа идеального» подкреплялись трансляци¬ей «Лебединого озера» но крошечному телевизору, вокруг которого толпились обитатели палаты. Окно же в разгово¬рах о вечности превратилось в «чёрный квадрат» («Ночь. Окна - бесконечности оплот»). И однажды, совсем на миг, в за¬потевшем стекле мелькнула даже ленин¬градская жена Горбунова - предмет его мучительных рефлексий. Все эти тонкие штрихи являли нам изящный «сценогра¬фический театрик», созданный учени¬ками Дмитрия Крымова - Александрой Дашевской. Валентиной Останькович и Филиппом Виноградовым, достойно представившими его школу. Но пора бы уже рассказать подробнее и об исполнителях главных ролей, кото¬рыми стали Никита Ефремов и Артур Смольянинов. Спектакль поставлен в расчёте именно на их дуэт, оказавший¬ся очень точным.

В их полуторачасовом диалоге мерцают именно те архетипы, что мы вычитываем в поэме, - интел¬лектуал и плебей, учитель и ученик, не исключая и Моцарта с Сальери. Может быть, раздвоение личности именно тако¬во: красивый, светловолосый, одухотво-рённый Ефремов - и угрюмый, несклад¬ный, грубый Смольянинов. Ироничная лёгкость и небрежный шарм Ефремова превосходно оттеняют угловатость и простоватую агрессивность его партнёра, не устающего задавать вопросы, стано¬виться в тупик, наполняться ненавистью и вновь вопрошающе взирать на своего оппонента - понимая свою неразрыв¬ность с ним:

«Приди ко мне! Я слов твоих прошу. Им нужно надо мною раздаваться! Затем-то я на них и доношу, Что с ними неспособен расставаться...» Сценическое бытие этой пары, прошед-шей целый путь философского осмысле¬ния жизни, пронизано сильным чувством и интеллектуальным сопереживанием. В «стихосложении роли» им обоим уда¬ётся главное, без чего невозможен Брод¬ский, - вибрация, рефлексия поэтическо¬го мышления.

Горчаков постоянно доносит на Горбуно¬ва - а, в конце концов, как достойный ан¬типод убивает его.

И вновь жаждет встре¬чи, даря уходящему в иную реальность другу рассказы о море. Море и впрямь вторгается на сцену волнами венециан¬ского прибоя и образом водной Венеции, которая всю жизнь волновала воображе¬ние Бродского, - с гондолой, кружевом витражных окон и венецианским львом. Бродский был в душе маринист - вот и его герой в своих последних морских снах обрёл наконец истинную свободу.

Ольга ИГНАТЮК
«Человек. Культура. Город» № 12, декабрь 2011 года