Версия для печати

Полет черной ласточки
В «Современнике» поставили спектакль про «вождя народов»

Драматурги Инга Гаручава и Петр Хотяновский назвали свою пьесу «Шинель Сталина». Театр «Современник» дал пьесе другое название, но, кажется, авторское было уместнее. Но режиссер Владимир Агеев предпочел другое – «Полет черной ласточки, или Эпизоды истории под углом 40 градусов». Через это название, кажется, ему было вольготнее расположиться в пьесе, выжав из нее все мистические и фантасмагорические мотивы.

«Полет черной ласточки» - таков перевод любимой грузинской песни вождя, что касается взгляда на историю, то он и в самом деле вполне сорокаградусный. В спектакле все точно мухоморов объелись, тех самых, которыми вождь в начале спектакля кормит своих соратников. Фантасмагория сгущается до нечеловеческих размеров, и Владимир Агеев, давний знаток символизма, чья режиссерская оптика приспособлена к обнаружению мистического тока бытия, дает этому току самые диковинные одежды.
Благодаря его усилиям и без того, перегруженная пьеса грузинских драматургов превращается в дурную бесконечность фантасмагорических нагромождений. Режиссер действует точно так же, как миф Сталина – он расширяет его до предела, пытаясь захватить в его границы все, что попадется. Сталин в нежном, мягком, пластичном исполнении Игоря Кваши становится у него коррелятом всего русского мифа. Это уже не Акакию Акакиевичу, а ему принадлежит шинель, и это он хочет свою старую боевую подругу заменить на новую. Так Сталин неожиданно превращается едва ли не в маленького человека классической русской литературы. Потом на нас обрушивается романтический Сталин, и уже едва ли не лермонтовский «Демон» начинает витать вокруг Игоря Кваши: в кавказских горах, еще мальчиком, его странный герой влюбляется в замужнюю женщину, и боль отверженности навсегда обжигает его юную душу.
Тогда ночь 1 марта впервые вдохновила его на любовные стихи, которые теперь он читает своей молодой возлюбленной. Холодная и строгая красавица балерина, женщина вождя (Мария Аниканова) напоминает о давней любви, пробуждает в нем невиданную страсть, так что он жаждет обвенчаться. Мистическая ночь творит вокруг Сталина чудеса – кружится гуцульскими танцами, потом извлекает из культурной вселенной образы Венеции, по которой он плывет с гондольерами, венецианскими масками и образами уничтоженного Серебряного века. Прекрасная Незнакомка из вьюжной серебряной ночи выезжает на коньках и в белом подвенечном платье в смертельном танце вьется вокруг вождя.
Вождь Игоря Кваши – единственная явная удача спектакля. Со свойственной ему мягкостью, очень похожий портретно на своего героя, он читает Сталина как объект психоаналитических и культурологических исследований. Его Сталин нежно и трепетно относится ко всему им загубленному. Он уничтожает именно то, что больше всего любит. Прямо по Тютчеву: «О, как убийственно мы любим, как в страшной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей». Сталин Кваши очень любит православную службу, знает ее наизусть. Он чувствителен к мистической поэзии и философии. Он искренне сокрушается о себе: «Может быть, я мутант?» и на удивленный взгляд женщины отвечает: «Это из лженауки генетики».
Портной, сшивший ему шинель, оказывается евреем из лагеря (Валерий Шальных), и именно к нему этот Сталин испытывает чувства восхищения и благодарности. Священник, пришедший венчать его (Владислав Федченко), вызывает в нем острое сочувствие и понимание. Он празднует свою мистическую свадьбу с тем, кого так сладостно уничтожал в реальности. Вышедшие из «гоголевской шинели» попадают в смертные объятия шинели сталинской. Разумеется, это венчание со смертью, и женщина его – смерть, офицер НКВД, посланная вечным другом и соратником вождя (Николай Попков), чтобы убить возлюбленного.
Плотность культурного поля становится нестерпимой. Фантасмагория оборачивается пародией на саму себя, вместо ужаса и сострадания, в лучшем случае вызывая приступы острого смеха, в худшем – острой скуки.
Когда Сталин говорит, цитируя любимую песню: «Я – ласточка», хочется предложить ему другой вариант: «Я – чайка». Почему бы нет, если он, подобно чеховскому персонажу, то и дело комически вздыхает: «Я мог бы стать Шопенгауэром, Ницше»? Невменяемая, графоманская птичка постмодерна, зажатая со всех сторон «цветами зла», мистическими Незнакомками, шагаловскими летающими скрипачами, музыкой Моцарта, цикутой.
Наконец, претензии этого Сталина на культурное господство начинают утомлять. И когда в белом френче генералиссимуса он спускается в ад, грозно возгласив, что он из рода Ирода, вздыхаешь с чувством глубокого облегчения – больше не будет ни цитат, ни намеков, ни постмодернистской игры. Чайка-ласточка умерла. Но нет! Под советскую песенку 70-х годов она возвращается, восстает из ада, уже без усов. К этому моменту ненависть к Сталину достигает своего апогея. Тут, видимо, и заключен социальный пафос его создателей.
Другая сцена «Современника» продемонстрировала в свой первый сезон удивительное репертуарно-эстетическое единство. Все ее три премьеры («Шинель» Валерия Фокина, «Голая пионерка» Кирилла Серебренникова и «Полет черной ласточки» Владимира Агеева) – победа фантасмагории над реальностью. А совсем скоро Андрей Жолдак приступит здесь к репетициям спектакля «Вся жизнь впереди» с Галиной Волчек в главной роли, и уж это будет окончательное преображение «Современника».

Алена КАРАСЬ
«Российская газета», 5 мая 2005 года