Версия для печати

ЛЕТИТЕ ГОЛУБИ

В этом спектакле были задействованы действующие лица, никак не обозначенные в программке, - голуби. Они гулькали, клевали крупу, хлопали крыльями, садясь друг на друга и на прутья голубятни - настоящей голубятни, которую установили почти под потолком, и можно было подумать, по законам театра, что в конце действия голубей выпустят и они полетят по залу, хлопая крыльями, бесконтрольно и символично. Но нет, никого не выпустили, голуби остались в клетке.>Не знаю, может, режиссер Нина Чусова и решится на этот рискованный шаг. По идее, надо бы это сделать. Разрушать стереотипы, так уж до конца. В этой «Грозе» должно быть все возможно и все разрешено. Например, Катерине - Чулпан Хаматовой -- разрешено долго и тщательно прикреплять страховку, чтобы подняться на трехметровую высоту по шаткой лестнице, как барону Мюнхгаузену в известном телефильме. И зритель не смеется, не ропщет, он понимает, что опасно. Что страшно. И что этот условный жест надо совершать со всей осторожностью. Зритель понимает, что если исполнитель роли смиренного правдолюбца Кулигина (помните, по школьной программе такого механика-самоучку?) превращен в идиота со странными склонностями, который то и дело садится на колени к мужчинам, нагло вымогает деньги, ненавидит весь окружающий мир, - то и это нужно, и это необходимо. Зритель готов на все, он готов включиться вместе с театром в любую игру...

Потому что с самого начала ему обещали тайну.

Д ля меня тайна началась сразу, как только я попал в зрительный зал. Чуть опоздав, я сел на свободное место и долго не мог понять: неужели это изломанное, больное существо с хриплым сорванным голосом, с пластикой шизофреника и есть Чулпан Хаматова, любимая мною актриса?

Вообще Чулпан для меня лично - некий природный эталон магнетизма. Пучки энергии, которые она посылает в зал, я всегда ощущаю очень сильно. Но в данном случае я никак не мог понять, что случилось, неужели это она? Теплая, живая, всегда трогательная? Где, черт возьми, луч света в темном царстве?

И луч действительно был, но другой - жесткий лазерный луч, от которого как-то цепенеешь. Если у тяжелой внутренней агрессии есть свой ритм - Хаматова угадала его идеально. Люди, находящиеся во власти тяжелой психической болезни, способны довольно долго держать аудиторию, подчинять себе чужую волю. У них как раз есть этот ритм. И зритель, подчинившийся этой злой магии, дальше готов воспринимать любые допуски и любые домыслы.

В хрестоматийной «Грозе» есть одна ключевая фраза, которая многое в этой ненавидимой со школьных лет пьесе объяснила. Борис, в которого влюбляется Катерина, единственный по ремарке Островского образованный и «не по-русски» одетый человек, говорит вот что: «Обычаев я здешних не знаю. Я понимаю, что все это наше русское, родное, а все-таки не привыкну никак». Вот эта тема - про «наше русское, родное» - держит пьесу на сцене уже 150 лет. Пропасть между Москвой и провинцией, между Россией столичной и «почвенной» по-прежнему тут, «у нас», - ключевая проблема. Нет, не сама пропасть, она везде, по всему миру одинакова, но ее загадочная сущность.

Островский попытался понять (и зритель пытается вместе с ним уже столько раз): на каких внутренних механизмах держится этот абсолютно замкнутый мир? Всегда получалось так, что все эти дикие провинциальные люди потому такие дикие, что слишком уж «здоровые», «экологически чистые», не замутнены ничем, не допускают в себя ненужно тонкие и нежные материи, смыслы, понятия - с ними не выжить.

«Современник» перевернул эти школьные прописи и начал с чистого листа. А если все было совсем не так? Кабаниха (блистательная, что уж там говорить, Елена Яковлева) любит своего сына совсем не материнской любовью. Катерина одержима настоящим клиническим суицидом, чувством неудержимой внутренней свободы, которую жаждет удовлетворить любым способом. Два тяжелых психических синдрома - синдром Кабанихи и синдром Катерины, - сталкиваясь, образуют электрический разряд. Грозу. Как в футбольном матче, зрители болеют - кто за Катерину, кто за Кабаниху. Их женская дуэль протекает жестко. Мужские роли здесь второстепенны - ну что-то вроде боковых судей. Да, интересно - почему за 150 лет мы, русские люди, так и не научились выпускать наружу свои затаенные страсти, запретные желания, очень странные мечты? Островский, правда, предлагал страсти обуздывать, а не выпускать наружу. Но сейчас, видимо, концепция изменилась.

Разные, в общем, ходят мнения на Чистопрудном бульваре и вокруг. Говорят, что Чулпан сорвала голос на первом спектакле. Слишком нервная была обстановка - Путин сидит, и все такое. Что в дальнейшем все как-то выровняется, может, и голуби полетят. И луч света забрезжит. И появится любовь (без голубей) - ну то есть такое чувство, когда просто очень хочется любить, а не умирать в чужом дому. И Россия станет Россией - пусть мельтешащей, дурашливой, чуть чудовищной временами, но все-таки Россией. Где все друг к другу, несмотря на тычки и зуботычины, истерики и оскорбления, все-таки довольно хорошо относятся и временами опять-таки любят.

Что, в общем, все образуется.

...Хотелось бы.

Борис МИНАЕВ,
«Огонек»№ 18, май 2004