Версия для печати

АНДЖЕЙ ВАЙДА. ЭХО ВРЕМЕНИ.

Галантный, стремительный, элегантный – пан Анджей Вайда, легендарный польский режиссер – провел в Москве полтора месяца. Автор фильмов «Пепел и алмаз», «Все на продажу», «Человек из мрамора», «Человек из железа» ставил в театре «Современник» «Бесов» Достоевского. Поразительная энергия этого человека заставляла задуматься о том, как творчество продлевает молодость, заставляя отступить старость.

- Вы хотели ставить “Бесов” еще в застойные советские времена. Чем объясняется ваш стойкий интерес к этому роману, и как изменилось ваше видение этого произведения Достоевского за прошедшие годы?

- Прежде всего, я мечтал о фильме, а не о спектакле. Но это было невозможно по целому ряду обстоятельств. Существовал принцип, согласно которому русская классическая литература принадлежала советским режиссерам и советскому кинематографу, а польская – польским. Поэтому когда я собирался снять фильм по роману Лескова «Леди Макбет Мценского уезда», мне пришлось уехать в Югославию и снимать картину в Белграде, в Варшаве это было невозможно. Но еще хуже было то, что наш спектакль «Бесы», поставленный в Кракове в 1971 году, не мог приехать в Россию. Конечно, у него тогда был совсем другой контекст. Все вызывало ассоциации с современной политикой, и зрители живо реагировали на текст, звучащий со сцены, полный лозунгов, крылатых фраз, символов. Мы – режиссеры, писатели, кинорежиссеры – поддерживали контакт со своим зрителем над головой или за спиной нашей власти.

Сегодня совсем другая обстановка. Думаю, Достоевский был не только писателем, которого можно рассматривать единственно в политическом контексте. Его необычные, дивные персонажи не могли быть написаны никем другим. Обстановка, описанная в романах Достоевского – не одноразового характера. Он открыл некий принцип, механизм, позволяющий понять, каким образом приличные люди, которые придерживаются либеральных взглядов, вдруг подвергаются манипуляциям со стороны людей, стремящихся только к власти и ни к чему больше. Этот механизм показан, и он универсален. Подобное могло случиться не только в России. Ни в каком другом романе это так точно не описано. То, что мы видим на сцене в спектакле, является неким экстрактом, отбором материала из всего, что содержится в романе: инсценировка написана Альбером Камю. Если про Достоевского можно сказать, что им описано некое безумие, то логический французский хладнокровный ум Камю сумел извлечь из этого безумного романа то, что может передаться и быть понятным зрителям во всем мире. Когда мы делали «Бесов» в Америке с американскими актерами, когда мы с нашим театром поехали в Лондон или играли в Швейцарии, зрители хорошо понимали, зачем мы показываем «Бесов». Как сегодня зрители понимают спектакль, что для них важнее – политический аспект или психология персонажей или чудесная художественная фантазия Достоевского? Мне трудно ответить на этот вопрос. Здесь слово за зрителями. Не сомневаюсь, «Бесы» можно рассматривать с разных сторон. Мне казалось, русские писатели всегда были европейскими, все на Западе читали Толстого, Чехова. Это существенная составная часть европейской культуры, присутствие России в Европе было достаточно органично, независимо от политической обстановки.

- Вы видели русские интерпретации “Бесов”?

- Спектакль Льва Додина не видел. Темпераментный спектакль Юрия Любимова в Лондоне мне очень понравился.

- Наверное, живущие вне пределов России люди иначе видят нашу жизнь. В чем ее особенности на Ваш взгляд?

- Однажды меня спросили: «Что бы высказали простому русскому человеку? Чего ему ожидать?» Я не сразу нашел правильный ответ. Простому русскому человеку следует остерегаться одной вещи: он не должен принимать на веру все высказывания тех политиков, которые обещают ему счастье. И он не должен требовать от политиков, чтобы они дали ему счастье. Нет всеобщего счастья. Счастье – дело личное. Один любит книги, другой – телевизор, один любит в деревне жить, другой - в городе. Один любит работать, и это дает ему удовлетворение, а другому не нужно столько денег, ему хочется больше свободного времени для себя. Здесь нет общих правил. Никакое государство не может подарить человеку счастье. Цивилизация дает счастье: чем более цивилизованное государство, тем больше общество не зависит от власти.

Раньше во Франции или Италии никто из французов и итальянцев не задумывался, кто у них премьер-министр, кто - министр культуры. В лучшем случае некоторые знали, как их зовут. Нас это в те времена ужасно удивляло: в социалистической Польше взаимоотношения с властью являлись вопросом жизни или смерти. Вот в чем цивилизация: государство является лишь организатором, оно помогает нам делать то, что мы хотим. Если мы делаем то, что хотим, тогда мы счастливы, если у нас не получается – мы несчастны. Но мы не говорим, что государство виновато в наших несчастьях и не рассчитываем на то, что государство даст нам счастье. Думаю, здесь скрыта настоящая причина. В России все еще остается очень много людей, привыкших к тому, что государство сделает их счастливыми. В Польше тоже есть небольшая группа людей, считающих так же. Но она не имеет большого значения в стране, поскольку за три-четыре года свободной Польши с 1999 года 50 % нашего общества начало работать у частных предпринимателей. И это стало решающим фактором. Некоторые экономические решения, принятые Вольцеровичем, радикально изменили обстановку в стране. Теперь правые или левые у власти – неважно, экономика остается неизменной.

Что Достоевский говорит через реплики Шигалева с его адским проектом осчастливить мир? Или циничные монологи Петра Верховенского? Ведь это самые ужасные идеи, которые были воплощены в жизнь. Просто Достоевский – пророк ХХ века. В каком-то смысле я испытал это на собственной шее. Сначала пять лет власти Гитлера, который хотел осчастливить свой народ за счет других, потом мы были счастливы в действительности, созданной Лениным и Сталиным. Для всех тех, кто думает, что какая-то политическая система может их осчастливить, кто отталкивает капитализм, потому что он не обещает счастья, а только деньги, к тому же заработанные своим трудом, это не очень привлекательно.

- Как вам кажется, есть ли что-то общее между русской и польской душой?

- Есть. Нет только писателя, как Достоевский, который мог бы это описать.

- Поляки славятся совершенно особым отношением к женщине. Чем это объясняется?

- Правда. Думаю, есть какая-то форма уважения по отношению к женщине. Весь Х I Х век в польской истории – одни сплошные несчастья. Польша исчезает с карты Европы, мужчины борются, принимают участие в восстаниях, погибают, эмигрируют. Женщина остается единственной опорой нации. Она – мать, жена, - пытается защитить то, что подвергается разрушению со стороны политической и исторической действительности. Парадокс в том, что ни польская литература, ни кинематограф не отблагодарили польских женщин. В Польше нет таких романов, как «Мадам Бовари» или «Анна Каренина». Это наш грех.

Польские женщины очень красивы. Но найти хорошую роль, основывающуюся на национальном материале, безнадежно. У нас столько талантливых актрис! Я все время думаю, что бы им такого дать сыграть, чтобы они заблистали? И не нахожу ответа.

- Как Вы относитесь к работам ваших соотечественников – кинорежиссеров?

- Я главным образом ожидаю киноработ молодых режиссеров. У меня такое впечатление, что уже появились новые таланты, у которых есть своя собственная тема. Как я повел себя в 1989 году, когда изменилась политическая обстановка? Мне казалось, что я, наконец, смогу сделать все те фильмы, которые не мог снять раньше. Более того, я был уверен, что зрители ждут от меня именно тех фильмов. Но оказалось, все изменилось. Другим зрителям нужно совсем другое. Расправляться с прошлым – тема, казавшаяся мне основной, перестала интересовать кого бы то ни было.

- То есть Вы испытали то, что называется творческим кризисом?

- Если писатель пишет в стол, его произведение может быть напечатано спустя долгие годы, и окажется, что это – гениально. Фильм в этом смысле больше всего похож на газету. С каждым днем напечатанные в ней последние известия все менее интересны. Например, газета от 30 сентября 1939 года, пишущая о начале войны, валяется у кого-то на чердаке. Но никто не читает старые газеты. И очень мало народа смотрит старые фильмы. Я в одно время был очень увлечен своим фильмом «Перстень с орлом в короне», который по цензурным соображениям невозможно было снять раньше. Но никто не пришел в кинотеатры. Я остался со своей картиной один. Казалось, будто бы талант меня покинул. Так происходит только с кино.

После того, как я снял фильм по поэме Адама Мицкевича «Пан Тадеуш», нашей национальной поэме, вдруг оказалось, что публике нужен именно такой фильм. И я удивился. На него пришло больше зрителей, чем на американские боевики. В кино пришли те, кто в основном проводит время у телевизора. Чего они ожидали? Меня это очень заинтересовало.

В то время, когда идет так много разговоров о вступлении Польши в Евросоюз, есть потребность нации в самоутверждении. Под каким флагом мы вступим в Единую Европу? Это будет знамя нашей культуры, истории, языка. Кажется парадоксальным, что театр и кино, обращающиеся к темам национальной неповторимости в тот момент, когда все стремятся к некоему единству, оказываются правы. Произведения, отображающие некую отдельную ситуацию, исторические вехи, всех успокаивают: общая единая Европа не станет производить совместный культурный продукт, который навязывали бы всем и каждому.

- Мне, например, жаль европейской национальной валюты: вместо красивых французских франков и испанских песет – евро, похожие на конфетные фантики.

- Я с вами не согласен. Моя продюсер-француженка, с которой мы делали фильм «Дантон», говорит: «Наконец я счастлива. Мне теперь так легко считать деньги». Не было бы никаких шансов на объединение Европы, если бы не было единой экономики. И это решающий момент.

- Если бы Вам, автору знаменитых фильмов «Пепел и алмаз», «Человека из мрамора», «Все на продажу», «Человека из железа» захотелось завтра снять фильм, вы бы обратились к романтическим сюжетам вашей национальной истории?

- Если бы у меня были подходящие сценаристы, писатели, с которыми я когда-то снимал “Пепел и алмаз”, я, конечно, делал бы картину о современной жизни, потому что на наших глазах происходят процессы, очень важные для будущего. А польский кинематограф и театр не отображают их. Мы не знаем, кто является героем нашего времени. В связи с этим мое большое восхищение вызывает Достоевский с “Бесами”. Он написал роман в полемике с Тургеневым, с его романом “Отцы и дети”. Поводом к «Бесам» послужил процесс Нечаева. Достоевский ощутил в нем квинтэссенцию опасности - он увидел в этом локальном судебном разбирательстве (чуть больше десяти человек) весь ХХ век. Никто кроме Достоевского не подозревал, что это главный процесс Х I Х века, в котором отразится весь век ХХ. Сейчас нет таких писателей, которые бы в незначительном явлении увидели отражение времени и то, что ожидает нас завтра. Такого сценария мне не встретилось.

Мне повезло, поскольку я порой попадал в тот момент во времени, когда мой фильм оказывался пророческим. В финале “Человека из железа” есть точный акцент, намек на то, что победа “Солидарности” - временная. Мои друзья советовали это вырезать. И оказалось, я был прав. Конечно, и сейчас хотелось бы снять картину такого же уровня. Но не могу найти достойного, сильного сюжета. Может быть, я стал стар и не понимаю того, что происходит вокруг меня в этом мире? Может, стоило бы ограничиться работами над историческими картинами? Но я думаю, мне есть, что сказать о современной действительности.

- Как вам кажется, каковы отношения человека и таланта? Куда и почему иногда уходит талант?

- Талант может покинуть художника, думаю, это временное дарование. Талант проявляется в особых условиях, когда он становится особенно востребован. Художник развивается, создает нечто, чему пока сам не знает цены. А окружающие уже живут в предвкушении, в ожидании этого открытия. Так было с талантом Феллини. Он рассказывал мне, как пришел к продюсеру и сказал, что хочет снять «Дорогу» с никому не известной исполнительницей главной роли, Джульеттой Мазиной. Его спустили с лестницы. Феллини был сценаристом и ассистентом Росселини на фильмах «Рим – открытый город» и «Пайза». Казалось, что «Дорога», использующая эстетику комедии дель арте – абсолютная фантазия. Оказалось, все словно ждали именно этого. Феллини противопоставил себя современному итальянскому кинематографу и подтолкнул его вперед. Если бы не он, кто-то другой должен был бы это сделать. Это было то итальянское кино, которое всех нас разбудило, открыло нам глаза. Так произошло пробуждение нового кинематографа.

- С театром Современник” Вас связывает давняя дружба. Ваш выбор, таким образом, не случаен?

- Дело не только в выборе труппы театра Современник”. Есть что-то очень грустное, с чем мне трудно согласиться. В советские времена у меня было в России больше друзей, чем сейчас. Я приезжал и видел, что здесь живут люди, думающие одинаково со мной. Им, конечно, несравнимо труднее было делать то, что они хотели. Сейчас - свобода, старые культурные связи распались, но не появилось новых. Я глубоко убежден, что вопрос русско-польских связей исключительно в наших руках. Я приехал сюда, потому что был убежден: мне есть, что сказать русским зрителям. Это моя личная обязанность, а не обществ по обмену и учреждений культуры.

К тому же здесь мои друзья. Думаю, что по старой дружбе мы должны приглашать театры на гастроли, устраивать просмотры фильмов. Каждый должен подключиться к общему делу и исправить то, что было в прошлом.

- То есть Ваш приезд в Москву - это культурная миссия?

- Слишком громко сказано, но свою задачу я понимаю именно так. Сейчас русские художники и режиссеры меньше ездят в Польшу. Мы пытаемся устроить ежегодный просмотр современных русских фильмов. Хотя, кажется, у вас есть те же проблемы, что и у нас - легче снять картину, чем выпустить ее в прокат. Национальный кинематограф должен иметь свое место на экране и получить шанс дойти до своего зрителя.

- Кто Вам интересен из современных русских кинорежиссеров?

- Александр Сокуров снял удивительный фильм к юбилею Петербурга одним кадром. Он получил недавно американскую премию Freedom Price моего имени . И я очень горд, поскольку фильм мне очень понравился.

- Режиссер для актеров - тиран, деспот, бог или друг?

- Ответ может быть только один. Актер не есть что-то неизменное. Умение настоящего режиссера – находить ключ к каждому из них. Одному не надо мешать, другому надо помогать и это совсем другая работа. Есть еще такие, которых надо принуждать. Все живые люди, к которым нет единого подхода. Поэтому трудно быть режиссером. В этой профессии чаще много вкладываешь и мало получаешь. Это неблагодарный труд. К тому же одни и те же актеры спустя много лет оказываются совсем другими людьми, с ними надо по-другому работать.

- Как Вам кажется, чувство свободы - врожденное? Или оно может родиться в душе человека, выросшего в несвободной стране?

- Думаю, лишить человека свободы нетрудно, не только ставя его в экономическую зависимость, но идеологическими способами. Во Франции мы встречались со свободными людьми - Сартром и другими - и видели, под каким воздействием советской идеологии они находятся. Они жили в свободной стране, но не были свободны. Личная свобода и свобода других людей - это то, за что надо бороться. Политическая свобода нужна странам, чтобы они сами решали вопрос своего будущего, чтобы никто не мог вмешиваться. Воспитание свободы - важная задача для художников.

Наталия КОЛЕСОВА
«Аэрофлот», №5, 2004