Версия для печати

Светлый гость в виде шинели

Сыгран первый спектакль на Другой сцене "Современника"

О состоявшейся вчера премьере "Шинели" следовало бы написать две, а то и три статьи, связанные меж собою лишь информационным поводом. Первую - о новом театральном пространстве, которое Галина Волчек на пресс-конференции назвала сценой "даже не настоящего, а будущего времени"; о Другой сцене с ее архисовременной машинерией и вроде бы неброским, но, по сути, очень амбициозным названием. Слово "другая", конечно, должно означать не "вторая по счету", а "не такая, как все": чем подтвердит стабильно успешный театр свою смелую претензию?

Вторую статью надо было бы посвятить режиссуре, отметив структурное сходство "Шинели" со знаменитыми моноцентрическими спектаклями, которые Валерий Фокин ставил в первой половине 90-х: "Нумером в гостинице уездного города NN", где Чичикова играл Авангард Леонтьев, и "Превращением", где Грегора Замзу играл Константин Райкин. Надо было бы поговорить о своеобразном мистицизме этих спектаклей и о специфической позиции режиссера - позиции "мага-материалиста" (выражение Клайва С. Льюиса). Наконец, следовало бы отметить, что "Шинель", которую "Современник" и Центр им. Вс. Мейерхольда выпустили совместно, это первая часть театральной дилогии, задуманной Фокиным. Вторую часть, "Двойника" Достоевского, он ставит в Александринском театре и обещает выпустить ко дню рождения Мейерхольда (10 февраля). Если питерский спектакль окажется столь же удачен, как "Шинель", самым отъявленным театральным скептикам придется признать: да, Фокину действительно как-то удается жить на два дома, кто бы мог подумать.

Третья, самая длинная статья должна была бы называться бесхитростно: "Марина Неелова играет Башмачкина". Заявляю со всей ответственностью: подробно описать игру Нееловой было бы много легче, чем определить смысл и тон этой игры в нескольких абзацах.

Итак, что касается Другой сцены "Современника". Во-первых, необходимо обрадоваться, что она появилась. Во-вторых, надо подтвердить, что новые технологии в театре вещь не всесильная, но все-таки могучая, и тут же поинтересоваться: а что, собственно, нового в техническом оснащении Другой сцены? Единое пространство сцены-зала? Дополнительные игровые площадки? Система подъемных и поворотных механизмов? Возможность усадить зрителей вдоль любой из стен, друг напротив друга и еще двадцатью способами? Вообще-то большинство из этих новшеств было внедрено у нас еще в 70-е годы, когда строилось Новое здание Театра на Таганке.

Впрочем, я готов поверить, что Другая сцена "Современника" оснащена не хуже, чем концертный зал в "Пятом элементе". Главное для меня - кто всем этим супероборудованием будет пользоваться? Насколько можно считать Другую сцену зоной театральных экспериментов? Действительно ли "Современник" для этого ее строил и где он собирается искать новаторов?

ГЧто касается Валерия Фокина, то его режиссуру на Другой сцене можно назвать расчетливой, остроумной, эффектной, искусной и т.д., но нет никаких оснований назвать ее новаторской и экспериментальной: "Шинель" скроена по готовой модели. Впрочем, лично у меня нет никаких претензий к режиссеру. Когда Фокин строит отношения между человеком и пространством (художник - Александр Боровский), между живым телом и тенями (постановка теневых сцен - Илья Эппельбаум), между голосом и хором (композитор - Александр Бакши, поет ансамбль "Сирин"), он процентов на восемьдесят работает известными, для критика вполне предсказуемыми приемами, но он сам выдумал эти приемы. Фокин выстроил особый театр, разыгрывающий одну и ту же историю - историю человека, гибнущего в равнодушном или, может быть, злорадном, или, может быть, лукавом и хищном, но всегда - бесчеловечном мороке. Он сочинил свою формулу "перехода от счастья к несчастью", и формула работает с гарантией.

Надо заметить, что в многофигурных спектаклях Фокина больше разнообразия, но больше и просечек. В моноцентрических же человеческое существование приобретает поразительную цельность и остроту. Под давлением враждебного пространства жизнь словно бы сгущается. Все в ней приобретает дополнительную весомость, которую сам человек едва выдерживает - как при больших перегрузках. Трудно быть актером в театре Фокина. Впрочем, и зрителем - тоже непросто. Ни играющим, ни смотрящим Фокин не позволяет расслабиться, рассредоточиться; от зрителя он жестоко требует самоотдачи, ничего не обещая взамен.

Любопытно заметить: "религиозное" в спектаклях Фокина, как правило, становится псевдорелигиозным. Так было в "Татьяне Репиной", где он выстроил на сцене лжецерковь с безликими образами и загнал зрителей вовнутрь; так получилось и в "Шинели", где под конец мужской голос откуда-то сверху читает нараспев, как поминальную молитву: "Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное <...>но для которого все ж таки, хотя перед самым концом жизни мелькнул светлый гость в виде шинели...". Зрителю следует знать, что для Фокина вся эта "молитва" - сплошная ложь. Во-первых, Башмачкин для него существо очень интересное, отчасти даже фантастическое. Во-вторых, в этом спектакле Шинель (пишется с большой буквы, поскольку живая) никоим образом не "светлый гость", а напротив - соблазн и морок, стоивший жизни бедному Акакию Акакиевичу. Как говорит сам Фокин, "идея шинели овладела им, изменила его изнутри; и, изменив - погубила".

Начало спектакля: подсвеченный изнутри полупрозрачный задник, весь в какой-то рябой мути, посреди пустой сцены стоит Шинель (старая) - непомерно большая и похожая скорее на юрту, чем на верхнюю одежду. Перемена света - и муть на заднике, придя в движение, становится метелью: оказывается, это была видеозапись, остановленная на паузе. Просто и очень красиво: режиссер и художник дают нам этой красотой полюбоваться вволю. И только потом из воротника Шинели медленно высовывается маленькая, лысенькая голова Акакия Акакиевича Башмачкина. Света на сцене пока немного, и не сразу удается заметить, что глаза у Башмачкина закрыты и что на лице - совершенно счастливая улыбка, какая бывает только у хорошо покушавших, угревшихся младенцев.

Хрестоматийные слова насчет "маленького человека" Марина Неелова понимает буквально и очень по-женски: маленький человек - это попросту значит ребенок. Конечно, ее Башмачкин и старичок тоже: этакий божий одуванчик, неказистый, никчемный, но очень трогательный - и все-таки "ребенка" в нем гораздо больше, чем "старичка". А чиновничий фрак он надел случайно, по недоразумению.

Картинка получается чересчур умилительная: это неверно. Играя в "Шинели", Марина Неелова мощно и бесстрашно использует свой особый актерский дар - можно назвать его даром органичного избытка яркости. До предела заостряя рисунок, придумывая своим персонажам самые невероятные привычки и повадки, она остается в пределах естественности. Можно вспомнить давние ее работы (например, Марью Антоновну в "Ревизоре"), можно совсем недавние (например, принцессу Космонополис в "Сладкоголосой птице юности"), чтобы поразиться: Неелова не умеет пережимать, перегибать палку и т.п. - но и перегорать тоже не умеет. Для нее напряжение никогда не бывает слишком высоким.

Может показаться странным, но этим даром чаще владеют не великие трагики, а великие клоуны. Когда Башмачкин бежит по петербургским улицам в свой департамент (вперевалочку и отклячив задок, как торопящийся гусенок), когда, прибежав и усевшись на маленькую стремяночку, достает из-за пазухи писчее перо и начинает приглаживать редкие белые волосы (голова Башмачкина впрямь похожа на почти облетевший одуванчик), вспоминаются старые фильмы Чаплина. Я не думаю, что это мой личный каприз: в персонаже Марины Нееловой действительно очень легко увидеть постаревшего, кое-как доживающего свой век бродягу Чарли - теперь он уже забыл, как когда-то крутил тросточкой, влюблялся, дурачил полисменов, но острота отношений с жизнью у него все та же. Изменились радости, но не само умение быть счастливым: просто теперь ему больше нравится тихо сидеть в уголку, переписывать букву за буквой какую-нибудь бумагу: "С-е-г-о ч-и-с-л-а..." Изменились беды и обидчики, но изумление - за что вы меня обижаете, разве так можно? - осталось прежним.

Попытки Башмачкина объясниться с обидчиками - портным Петровичем, шутниками-чиновниками или самим Вседержителем ("Так это-то! Вот какое уж точно никак неожиданное, того... этого бы никак... обстоятельство!") - в исполнении Нееловой - лучшие эпизоды спектакля. Я вспомнил тут бродягу Чарли, но у персонажа Нееловой есть родственник куда более близкий: герой неоконченной "Шинели" Юрия Норштейна. Внешне они похожи настолько, что сходство не кажется случайным и возникает даже соблазн: заменить фотографию кадром из анимационного фильма. А может быть, показывать норштейновское кино на видеоэкранах в фойе - до или после спектакля.

Александр СОКОЛЯНСКИЙ
"Время новостей", 6 октября 2004 года