Бесприютная колдунья

Лия Ахеджакова в новом спектакле «Современника» — «Селестина».

Николай Коляда — ужас, летящий на крыльях ночи. В отличие от своего двойника-драматурга режиссер Коляда не обременен культурой, если полагать под нею систему запретов и ограничений. Он хочет предстать перед снобской московской публикой этаким новым «диким», бесцеремонным варваром, презирающим всякую идею отбора. Вываливая на сцену все пришедшие ему в голову идеи, он самовлюбленно заимствует у себя самого.

В своей драматургии прекрасно владея искусством самоограничения, в режиссерских сочинениях он оказывается безнадежным графоманом. «Ромео и Джульетта», поставленная им в Екатеринбурге и представленная на последней «Золотой Маске», была спасена четырьмя яркими картинками-образами, рассеянными по всему спектаклю. Зрителям «Селестины» приходится томиться часа два с половиной, чтобы дождаться хоть какого-то осмысленного режиссерского жеста.

Спектакль Коляды в «Современнике» оказался сродни самой пьесе — огромному 500—страничному роману в диалогах о колдунье и своднице Селестине, жестоко убитой в отместку за свое ремесло. Все первое (и весьма немаленькое) действие длится как страшный в своей бессмысленности сон. Испанские девки и парубки, одетые в аляповатые разноцветные костюмы из веревочек, танцуют бесконечно однообразный бравурный танец, перемежая его короткими и тоскливыми диалогами, в которых закручивается интрига. Смысл ее в том, что молодой дворянин (Максим Разуваев), влюбленный в юную девицу (Мария Аниканова), хочет скорее сорвать плоды ее цветущей юности. Помогает ему в этом Селестина Лии Ахеджаковой (собственно, это для нее и придуман весь спектакль).

Точно только что вернувшиеся с моря, артисты монотонно вколачивают в доски свои затверженные за время каникул па. Для организации этих хлопаний и подпрыгиваний была специально выписана из Германии хореограф Верена Вайс. Но в нехитром танце узнаваема лишь рука Коляды — ведь его представление о пластике со времен «Ромео и Джульетты» не продвинулось далеко.

Художественная фактура спектакля так же прямо перекочевала из екатеринбургского спектакля: неотесанные деревянные доски, веревочки, которые маниакально, точно на занятиях по трудотерапии, заплетают в косички (чем монотоннее, тем полезнее для душевного здоровья) образуют диковинную вселенную Коляды и его художника Владимира Кравцова.

Лишь к самому финалу «Селестины» начинает проступать смысл центральной конструкции — огромной тарелки-воронки, сбитой из множества досок. Туда, на ее дно, падают убитые Селестина и ее юные подопечные с их страстной любовью. Бесконечно длинные танцы, не предвещавшие ничего иного, кроме туповатой комедии, внезапно оборачиваются страшной трагедией в духе Ромео и Джульетты. Не очень, правда, понятно, за что их всех поубивали. Но поскольку умерли все, перебинтовав себя красным скотчем — их становится дико жалко, слезы выступают на глаза. Это и есть предел мечтаний Николая Коляды: в финале все должны прослезиться, иначе и в театр незачем ходить.

Согласиться с этим нехитрым убеждением можно благодаря игре Лии Ахеджаковой. Ее Селестина — безумная одинокая клоунесса, бесприютная бродяжка в поисках мирового счастья. Не имеющая детей, она маниакально мечтает соединить всех в любовных объятиях, и для нее не имеет никакого значения, освящены ли они узами брака. Плодитесь и размножайтесь! — с пылающим взором комически выкрикивает она свое кредо, семеня по доскам своей судьбы. Маленькая бесприютная колдунья, в этом всемирном соитии видит она единственное оправдание бытия, довольно жестокого и грубого. Какая-то глубокая горечь ее юности таится на дне ее бравурного веселья.

Николай Коляда подарил Ахеджаковой замечательную роль, открыл вместе с ней новый, необычный сюжет, придумал с художником прекрасную идею деревянной воронки. Что до меня, все эти прекрасные плоды досталось театру и публике слишком дорогой ценой — ценой культурной невменяемости, самовлюбленного графоманского натиска и дурного вкуса.

Алена Карась
Российская газета, 25 апреля 2002 года