ГАЛИНА ВОЛЧЕК: В "СОВРЕМЕННИКЕ" НЕ ОБМАНЫВАЮТ В ИСТОРИИ ЭТОТ КОЛЛЕКТИВ ОСТАНЕТСЯ ТЕАТРОМ ИДЕИ

Накануне ее юбилея мы о нем не говорим. Галина Борисовна, которая вот уже 30 с лишним лет "держит" один из самых знаменитых московских театров, со своего праздника уезжает. Но пока она еще здесь, в декабрьской, пасмурной Москве. Мы разговариваем с ней о жизни, о времени, об актерах, о ее спектаклях, в которых так мощно сказался редкий для женщин режиссерский дар.

— Скажи, почему так долго идут твои спектакли? "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург в репертуаре уже 14 лет. Казалось бы, сегодня о сталинских лагерях люди знают все, а спектакль идет на аншлагах.

— Есть понятие "группового поля" — одновременного сопереживания разных людей. Оно аккумулируется в зале. В театре соединяются и вместе с актерами испытывают общие чувства 800 человек. Станиславский называл это "вольтовой дугой". Наши зрители все знают про лагеря и, тем не менее, идут на "Крутой маршрут", чтобы испытать дыхание трагедии, исходящее со сцены. Поэтому для меня самое дорогое в театре — это "активная тишина" в зрительном зале.

— Круг твоих обязанностей как художественного руководителя обозначен?

— Вот сейчас я не репетирую... А что я делаю? Все. Нет в театре того, что я не должна делать. Завтра должен быть спектакль "Анфиса", а я вся на нервах сижу. На таможне декорации застряли, которые мы привезли из Киева с гастролей. Послали туда нашего сотрудника и не знаем, сможет он их "вытащить" вовремя или нет.

— Если не считать Табакова, который готов приглашать к себе во МХАТ всех новых режиссеров, из старшего поколения худруков только ты еще не боишься с ними работать. Недавно я видела тебя на скандальном спектакле Андрея Жолдака "Один день Ивана Денисовича" по повести Солженицына. Ты допускаешь, что однажды Жолдак придет к тебе в театр и начнет ставить?

— Я непросто к этому подойду... Если это случится, то на "новой сцене" на 300 мест. Я очень верю, что, несмотря на известную московскую "сладкую парочку" критиков, которые не устают забивать гвозди в несуществующий пока гроб нашего театра, новые режиссеры, приходя в "Современник", сознают, в каком коллективе им предстоит работать.

— Ты такая современная, что патология, скабрезности на сцене тебя не пугают? Лесбийские или гомосексуальные акты, например, у того же Жолдака?

— Могу повторить лишь то, что сказала ему при нашем свидании. Он человек талантливый, у него есть образное мышление, неистовость, темперамент. Но!.. Предполагаю, Жолдак вобрал в свои спектакли все то, что я называю модой.

— Ты постоянно находишь новых людей для "Современника", но с некоторыми уже рассталась. В том числе с теми, кто строил ваш театр. Тяжело терять любимых?

— Разные бывали уходы. Мой любимец Костя Райкин пришел ко мне и сказал, что папа — великий Райкин — болеет, что он уже в возрасте, что нужно помогать отцу, а самому Косте кажется, что он дорос до того, чтобы иметь свой театр. И я, безумно его любя как артиста, поняла это желание. Поняла, что он не предает ни меня, ни наш театр. А некоторые уходили безжалостно, грубо. Точнее — их уводили во МХАТ, когда они вовсе там не были нужны. Может быть, для того, чтобы разрушить "Современник".

Петя Щербаков, Царствие ему небесное, объявил об уходе за два часа перед тем, как мне идти на сцену в "Вирджинии Вульф". Андрей Мягков, в которого я столько вложила, работая с ним над ролью Барона в спектакле "На дне", на гастролях в Баку вызвал меня в свой номер в гостинице и, объявив об уходе, начал лепетать что-то бессвязное о любви ко мне, к "Современнику"... Стал перечислять роли, которые во МХАТе ему обещают. Я молчала... А что такое уход Лавровой для меня! Актрисы, с которой я начала свою режиссерскую судьбу... Все потери были очень тяжелыми. Я себя разрушила (говорю о здоровье) отрицательными эмоциями, зажатыми слезами.

— Странно, ни один из ушедших не был счастлив на новом месте. Даже великий Евстигнеев. Ты никогда никого не уговаривала остаться?

— Нет. Но разрушенное здоровье — это не мое курево, хотя и оно "способствовало", а эти жуткие переживания, которые я испытывала в течение многих лет.

— На своем последнем юбилее ты мне сказала, что простила всех.

— Надо помнить только хорошее. Незадолго до смерти Ефремова мы встретились на правительственном приеме в Кремле. Он был совсем слабый. Мы поцеловались, как всегда, и я поняла, что это в последний раз. Я стала его звать за свой стол, где сидели Любимов, Ульянов... Он с трудом пришел к нам. Договорилась, чтобы его проводили до лифта и в машину. Поздно вечером, возвратившись в театр, я сказала нашему директору Эрману, который любил Олега безумно, что видела Ефремова и мысленно попрощалась с ним. Никогда прежде я не пересматривала пленки со своих юбилеев, а тут попросила включить видео. Сидела, плакала и слушала старое выступление Олега.

Вот это я помню, а другое стараюсь забыть.

— Ефремов говорил, что ему плохо без Волчек, а Волчек плохо без него. Он очень хотел, чтобы ты к нему во МХАТ перешла.

— Он этого не скрывал. Рассказал мне, что Алла Константиновна Тарасова, которая его очень нежно приняла в Художественном театре, спрашивала: "Почему вы такой грустный? Вам Волчек не хватает? Хотите, я с ней поговорю?" Он был для нас воплощенным Богом. Мы болели за него, мучились из-за его всем известной болезни. Смеялись над ним. Ругали его. Даже запирали, а он рвался выйти. Но постепенно мы взрослели, менялись, наши амбиции росли. Уже можно было критиковать его работы. Апогеем критики стала "Чайка" 1970 года, которую труппа категорически не приняла. Наверное, у него накопились обиды, показалось, что мы обнаглели. Хотя я меньше других ему возражала. Потому, наверное, и была так долго его правой рукой. Встретив меня уже после перехода во МХАТ, он похвастался с гордостью и скрытым укором: "Вот Тарасова меня по утрам спрашивает: "Олег Николаевич, вы сегодня завтракали?" Я же сама, никогда ни в какой другой театр не ушла бы и никого, ничего не делила бы...

— Много мужества нужно иметь, чтобы находить достойную замену ушедшим. Как ты нашла Марину Неелову?

— Ни я ее не находила, ни она меня. Ее Костя Райкин привел. Я почувствовала, что у Марины огромнейший диапазон. Практически она может играть все.

— "Современник" сделал для Нееловой невозможное. Живя несколько лет с мужем-дипломатом в Париже, она не прерывала работы, получив, благодаря театру, возможность летать из Франции на свои спектакли. Но, кажется, с женщинами тебе повезло больше, чем с мужчинами. Сначала с талантливейшей Еленой Яковлевой. Теперь — с Чулпан Хаматовой, звездой...

— Я это слово "звезда" не переношу. Звезд теперь развелось до неприличия много. Похоже на то, как в турецких гостиницах рисуют на фасаде пять звезд, а те едва тянут на три. В русском языке много прекрасных определений. Мне больше нравится, когда просто говорят — талантливый артист.

Выбрав Чулпан Хаматову на роль Патриции в "Трех товарищах" Ремарка, я поначалу вообще не знала, что она артистка. Как автор спектакля я искала свою Пат. Перепробовала многих. И вдруг, случайно включив телевизор, шла передача "Взгляд" — даже не сразу поняла, о чем там идет речь. Я увидела девчонку с темными волосами ежиком и зелеными глазами. Что-то она там говорила, участвуя в общей беседе. Но я почувствовала человеческую данность. Я еле ночь проспала. И только на утро узнала, что она — актриса, уже известная после фильмов "Время танцора" и "Страна глухих". Я фильмов не видела, но угадала в этой девочке личность.

— Почему ты совсем не играешь в последние годы?

— Меня часто спрашивают об этом, а я удивляюсь — что они такое мне говорят? Я столько мужских и женских ролей переиграла, играю каждый день на репетиции с каждым актером. В наших "Трех сестрах" есть сцена в IV акте, где Андрей произносит свой знаменитый монолог и качается на качалке. Я долго объясняла артисту, что Андрей не просто качается на качалке, чтобы усмирить нервы. Он сейчас готов размозжить свою голову, лишь бы ушла эта боль, эта энергия отчаяния. Был один из прогонов, когда я очнулась от того, что Галя Соколова — теперь умершая, моя любимая помощница — схватила меня за плечо и закричала: "Что с тобой? Ты разобьешь затылок!" Потому что я наклонялась вперед и со страшной силой откидывалась на жесткую спинку кресла в том же ритме, что и актер Саша Кахун, игравший Андрея...

— В театральной среде много говорят о какой-то твоей близости к "верхам". В гостиной "Современника" я часто вижу известных людей. Но я никогда не видела, чтобы ты кому-то заглядывала в глаза, суетилась возле важных персон. Это у тебя от мамы с папой? Ты чья дочка?

— Я очень любила мать, но я папина дочка. Знаменитый оператор Борис Волчек, мой отец, был уникальным человеком — очень добрым, простым, без всякого гонора. С тринадцати лет по собственному выбору, когда родители развелись, я жила с ним. В доме всегда было полно знаменитостей. Красавицу Целиковскую я называла тетей Люсей. Михаила Ильича Ромма — дядей Мишей. Только Эйзенштейна я побаивалась еще с эвакуации в Алма-Ате. Со своими учениками — вгиковцами отец обращался, как с собственными детьми.

Что касается знаменитых и влиятельных, то они ко мне хорошо относятся, наверное, потому, что я встречаю их, как людей, а не как сегодняшних начальников. А в театр к нам приходят, потому что им нравятся наши спектакли. Нам очень хорошо помогают наши спонсоры. Их имена написаны на всех наших афишах. Без них мы ничего бы не смогли. Вот подарили звукоаппаратуру для "Трех товарищей".

— Ты не считаешь, что многие люди помогают твоему театру из-за тебя?

— Не знаю. Я никогда не была уверена в себе, никогда не стремилась быть лидером. Долго отказывалась от руководства театром. Думаю, что помогают все-таки театру. Легенда его жива. В истории он останется театром идеи, программы, служения. Естественно рожденным по воле людей в очень сложное время.

— Ты была выбрана в прежнюю Думу, работала в комиссии по культуре. Почему такая умная, знающая трудности современного искусства не понаслышке, ты больше не повторила "эксперимент"?

— Один раз в жизни я попробовала приблизиться к политике. Мне это показалось интересным и полезным, но я быстро поняла, что для политической деятельности не гожусь. Самая главная ценность в моей жизни — человеческие отношения. В политике же все, что касается дружбы, любви — красный светофор. Политика требует от человека особой системы поведения, которой я соответствовать не могу.

— Ты считаешь себя счастливым человеком?

— Я счастливый человек. Потому что "Современник" любят. Когда я встречаюсь с людьми на улице, они говорят мне слова уважения и любви. Говорят: "Дай вам Бог здоровья". Откуда они знают, что мне так нужны эти пожелания? Я ощущаю "доброе поле" вокруг себя и моего театра. Я всю жизнь прожила в Доме, который вместе со своими товарищами построила. Но моя судьба — трудная. После премьеры "Трех товарищей" я то уезжала, то возвращалась. Не находила себе места. Не знала, как примут спектакль. Точно так же металась, как после развода с Евстигнеевым, когда осталась одна с маленьким ребенком на руках. Из Саратова с гастролей улетела в Москву. Потом вернулась. Меняла "картинку", меняла географию и биографию. Евстигнеев позже вспоминал: "Трудный был отходняк..."

— О чем ты думаешь, когда тебе не спится до трех часов ночи? Чего ты хочешь себе и своему театру, которому уже 47 лет?

— Только одного — чтобы "Современник" был живым до конца. А сколько суждено ему быть живым, этого не знает никто. Чтобы мой театр не стал музеем, которому нужно делать "искусственное дыхание". Хочу, чтобы нашлись продолжатели и не позволили растащить театр по разным антрепризам. Для меня самым большим комплиментом было сказанное однажды Зиновием Гердтом : "Есть два места, где никогда не обманывают. Это Консерватория и "Современник".

— Прошлый сезон в "Современнике" был очень удачным. Успех спектакля Чусовой "Мамапапасынсобака", массовый интерес и бурные споры вокруг "Сладкоголосой птицы юности" Кирилла Серебренникова. Как будто бы и нынешний складывается увлекательно.

— Это так. Нина Чусова ставит "Грозу". Премьерой гоголевской "Шинели" с Мариной Нееловой в постановке Валерия Фокина откроется наша "новая сцена". К работе над "Бесами" Достоевского приступает великий режиссер Анджей Вайда.

— Почему ты уезжаешь со своего юбилея?

— Я естественный человек. Хочу в этот день доставить себе удовольствие. Увидеть солнце, голубое небо. Хочу продышаться. Не хочу выспренности и неискренности, которые бывают на юбилеях. По своему положению главного режиссера я ведь в театре — обидчик...

— Но тебя очень любят...

— Любят — и хорошо. И я их люблю. Если любят, значит, они меня поймут.