Михаил Кононов

ГОЛАЯ ПИОНЕРКА

ЖЕНА ПОЛКА — НАД ПОЛЕМ БОЛИ
В войне победил не Сталин. Муха победила

Михаил Кононов «Голая пионерка» (пьеса Ксении Драгунской).
Режиссер — Кирилл Серебренников. Театр «Современник»
       
П ремьера состоится 28 февраля. В основе — роман петербуржца Михаила Кононова. Написанная в 1980-х, его книга нашла издателя лишь в 2001-м. «Голая пионерка» — не за гранью фола, а за чертой прорыва.
 Измученное, покрытое красными струпьями бодрого новояза, «астральное тело» русского языка ХХ века показано точно и беспощадно. Но это же тело языка в финале светится «святым, молочным светом» мистической и почти житийной прозы.
Маша Мухина, дочь ленинградского энкавэдэшника, 15-летняя фронтовая пулеметчица, — былинка под сапогами Родины. И сама Родина.
Девочка 1930-х с их агрессивной барабанной слепотой, красноармейская Валькирия в блокадном небе, преданная каждой жилочкой громовому голосу генерала Зукова, Муха хранит (и сквозь какую беду!) измордованный код «жен праведных».
И несет свой крест: скатку, «вальтер», тяжкие тела однополчан.
«Изъян в тебе есть, доча. Изъян капитальный. Нет в тебе злобы на жизнь нашу скотью. …Любящая ты. Притом, опять же, беззлобная, как плотва», — говорит Мухе угодник образца 1942 года (за спиной у него краснозвездные самолетные крылья от «ястребка»).
А автор, глядя из иной инкарнации Отечества (которую как-то сумел сам себе выстроить в объеме кабинета), пишет и о Мухе, и о блокаде: «Зато есть, чем гордиться перед всем миром. Доказали! На все пошли…
Потому что каждый помнит даже во сне: есть слово такое — надо! И ни одному дезертиру даже в голову не придет спросить: почему надо? кому именно надо? зачем, бляха-муха?».
Любви в гневной мужской прозе не меньше, чем в Мухе.
Роман переплавлен в спектакль. Чулпан Хаматова — Муха. Выбор актрисы отменно точен. Бледная, маленькая, с красными лоскутками в косах, она создает на Новой сцене действо настоящего белого каления.
Муха летит на лонже над сценой. Бьется с дородной «ихней» Валькирией, Марикой Рекк в кабаретных блестках:
— Кирдык твоему Ленинграду! — хохочет ухоженная кобыла.
И зябкая, в гимнастерке и красном галстуке, из последних жил, как при штурме высотки N, Муха—Чулпан хрипит в лицо ей:
— Это Берлину твоему кирдык!
А вот тут — сердце сжимается. Как от «Баллады о солдате». И сознание зрителя тоже идет в прорыв, переосмысляя черствый канон войны, державы, жертвы, родства.
Гипсовый колосс казенного патриотизма надвигается на нас. Как всегда — мы-то стерпим и выдюжим.
А вот детей жалко…
Эта книга и спектакль по ней — те самые слезы, которые должны были накипеть у кровных потомков Мухи 60 лет спустя.

  Чулпан ХАМАТОВА:
Потому что это были сумасшедшие мы
       — Чулпан, кто она для вас — Муха?
       — Я очень боюсь быть однозначной… Муха для меня — герой по-русски. Полуюродивый: верит абсолютно во все светлое. Так твердо верит, что… еще и в этом герой. Есть такой пластилиновый мультфильм у Гарри Бардина: Красная Шапочка навещает бабушку — едет в Париж. И на нее Муха чем-то похожа.
Кто видел, поймет, что я имею в виду.
       — Муха — вечный образ или человек 1930 — 1940-х?
       — Вечный, конечно. Отечественная война — знак чрезвычайной ситуации: все на пределе. Отчаянно сгустились краски, а картина та же. Характеры те же.
В любом случае ни одна личная человеческая жизнь не стоит ни одной «общей» державной идеи! И в любом случае мы бы эту войну выиграли… тысячами жизней. Только потому, что это были сумасшедшие мы.
Какая-то абсолютная антилогика живет в русском человеке. Есть такое слово «надо»! Надо победить — значит, победим… Для меня Девятое мая — святой день. Но с Мухой дело не в том.
Ее веру блаженную, юродивую: вот мы в узел завяжемся и прорвемся, — я не через войну понимаю. Просто понимаю. Никуда это не ушло. Есть и во мне.
       — Вы роман Михаила Кононова с какими чувствами читали?
       — Во-первых, сложно было. На первых страницах поняла, как отвыкли от новой прозы такого качества. Язык виртуозный: плотный, разноликий, с огромным словарем, с резкой сменой ритма!
Читала, примеривая образ на себя. Поняла, что это неподъемная история: так сильно написано, но как же это сыграть?
А в какой-то момент я начала просто плакать над «Голой пионеркой» — так в школе можно было плакать над очень хорошей книгой. «Обличительная» она или нет, «про Родину», «про державу» или про человека живого — судить не хочу. Но плакала. Нормальными такими слезами читателя.
Потом взяли «Пионерку» мои близкие. И все фыркали, отворачивались. Тогда я испугалась: подумала, может быть, я одна такая сумасшедшая?
Перечитала роман и успокоилась. Нет.
       — Вы не боитесь, что этот сюжет пойдет по тому же веселому ведомству, что и роман Сорокина «Голубое сало»? Примерно так: что было неприкосновенно, то потоптали всласть. И до чего ж это освежает!
       — Я не хочу этого! Я решительно этого не хочу: мы со сцены говорим о прямо противоположных вещах. Если кто-то поймет наш спектакль так — это самая большая ошибка, которую можно сделать!
«Голубое сало» — книга предельно холодная. Я ее дочитывала с трудом.
А роман Кононова теплый, даже горячий! Эти два текста — просто полярные. Книга невероятно трагичная… и нет в ней ничего, что бы оскорбляло память войны. Наоборот. Там гибнут в каждой главе душ по десять молодых ребят. А она их всех жалеет. Последней жалостью. И — через свое «не могу-у».
 Что у Кононова может шокировать сегодняшнего человека? После всего, что сами видели-слышали? И как можно не увидеть там бесконечной любви?
       — Я помню вас после черновых прогонов «Грозы». Вы сидели в проходе зачехленного зала, на полу, в тяжелых мальчишеских ботинках Катерины. Сидели таким усталым, выработавшимся на сцене человеком, что совестно стало доставать диктофон. Муху вам легче играть?
       — Конечно, Муху играть труднее! Здесь все намного тоньше… И очень опасно перейти какую-то грань. Если мы ее перейдем, то эта история не тронет сердце.
А если она никого не тронет, то она не имеет смысла вообще!
Говорить, что в годы Второй мировой войны на фронте случались внебрачные связи и другие перегибы? Да разве мы об этом спектакль ставим?
Муха — девочка-Россия. Замороченная, заговоренная, чьим-то шаманством заколдованная, рвущая жилы не по силам. Так страшно ее кто-то пользует, кто-то натягивает на себя это слово «надо». Не лейтенанты-смертники… а что-то очень большое. И очень к ней, Мухе, безжалостное.
       — Такой жуткий, огромный симулякр Родины ее пользует. Всех он вместит: товарища Сталина, генерала Зукова, комиссара Чабана и рейхскомиссара Риббентропа. Вот родной Мухин город Ленинград в этот симулякр Родины не вмещается: пусть уж будет за чертой, в блокаде, со всеми недобомбленными бронзовыми архангелами и коммуналками.
И лейтенант Овецкий, взводный князь Мышкин из Кондопоги, в этот симулякр не входит: годен только под пули за него пойти.
И бабушка Мухина с коровой и крестным знамением — не оттуда. И деревенский учитель Вальтер Иванович, у которого «красные гимназисты» слушают Вагнера, тоже не вместился: мать у него была немка. Да и отец не наш.
А сама-то Муха, свято верящая в коллективизм летучих мышей…
Тут, верно, главный вопрос: спектакля, книги. Эпохи. Нашей.
 Кто же Родина: симулякр с рупором? Или эти люди (и архангелы)?
 Муха разрывается между ними. И выбрать не сможет до смерти.
       — У нас несколько вариантов финала. Никто не знает точно, что с Мухой стало: расстреляли, или погибла, или выжила. Четвертый вариант: видели ее позже, бесплотную. Летела над полем боя с белым рваным бельишком в руках.
 И над кем пролетала прозрачная пулеметчица — тот оставался жив.
 Вот такая полуюродивая девочка…
       — Современное восприятие войны много скажет нам о нас. Какая память победит: симулякр расскажет нам по ТВ о поучительном примере павших героев или случится прорыв нового осмысления? Как это состоялось в романе Кононова. Как это создается на репетициях вашей «Голой пионерки».
В 1993-м по школам Москвы разослали циркуляр: разобрать Музеи боевой славы! Видно, комиссар Чабан (образ столь же вечный, сколь Муха) решил: теперь «н-надо» так. Политический момент требует.
Нормальные директора славу спрятали. Потом развесили снова. Они наши ведь люди: в том и в другом. А кто пустил музей в расход, тот тоже наш.
Но к 2005-му комиссар Чабан изменил взгляды. Не во всем: он жаждет поднять рождаемость и отменить отсрочки от призыва, но «матери-солдатке», жене рядового срочной службы, платит 105 рублей месячного пособия на младенца.
Так «н-надо»: страна бедна, люди — золото!
Зато память Отечественной он снова чтит. Ему подошло многое в запасниках 1960 — 1970-х. Лихо смотрится на Первом канале фильм Юрия Озерова «Сталинград» между утренним «Смаком» и вечерним «Как стать миллионером». Ух, какой коктейль Молотова можно смешать из этого…
А у вас спектакль будет камерный. На Новой сцене «Современника». В зале на 200 мест. И сам роман Михаила Кононова вышел тиражом 3000 экз. Найдется ли место Мухе, народной героине, в народном сознании?
       — Каким станет новый «медийный» образ близкого прошлого? Не знаю. Тем более что у меня дома телевизора просто нет.
             
Кирилл СЕРЕБРЕННИКОВ:
Мы живем в неопознанном времени и пространстве
       — Кирилл, ведь вы давно хотели поставить «Голую пионерку»?
       — Года три. С момента выхода романа. Я говорил об этом в Центре драматургии и режиссуры. Потом в «Современнике»: мне очень хотелось, чтобы Муху сыграла именно Чулпан.
 У меня огромное уважение к этой книге, к самому намерению Кононова. Но текст должен быть нами переплавлен, перелит в театральное вещество.
 Молодую режиссуру (не к вечеру будь помянута!) часто упрекают в том, что «не прирастает смысл». Я как раз думаю, что приращение смысла идет. Но упрекающие просто не умеют его «считать» привычными средствами.
Новый театр — не в произнесении того или иного слогана со сцены. Смысл генерируется на сцене примерно так же, как в современном искусстве.
Смысл живет в цвете, в изломе, в соотношении контрастных кусков, смешного и грустного. В монтаже, коллаже, в сопоставлении несопоставимого может возникнуть некий эстетический и эмоциональный эффект.
…Для меня история Кононова — не про тело, а про душу. О том, из какого сора растет святость: из пыли, из глины. Даже из барабанного боя 1930-х. Я не хотел бы там кого-то разоблачать. И комиссара Чабана мы видим глазами Мухи. Ведь она-то к нему не испытывает омерзения. Наоборот…
       — Но трудно сказать, какая сцена вышла самой страшной. Та, где генерал Зуков лично стреляет каждого третьего в шеренге? (Осень 1941-го, все в шеренге вышли из окружения, написана сцена Кононовым по свидетельству уцелевшей там Валентины Чудаковой).
Или та, где Чабан рокочет 15-летней «доброволице»: «Ох, как м-мало в армии женщин, товарищ боец Мухина Марррия!.. Кр-репись, дочка! Слыхала ты слово такое — надо?! И если прикажет Р-родина…».
А потом Чабан говорит: «Золотые у нас люди. Ничего с ними не страшно, все вытерпят». И Муха истово платит такой вот долг Родине: «верная маленькая жена полка, смерти своей невеста светлая».
Но думаешь: сколько ж такого было?! Даже Ленинград в блокаде кажется Мухой, которой пророкотали: «Н-надо!». Так проще: дешевой кровью Мухи, ее нервами, жилами расплатиться за свою лень или дурь.
       — Ну… Мы неслучайно решаем сцену между Чабаном, которого играет Максим Разуваев, и Мухой как сцену шаманства, заговаривания, гипноза.
Ведь если мы верили и шли — значит, что-то в нас попадало? Это вы уже из другого времени говорите: мерзко использование человеческих винтиков, шурупчиков, пушечного мяса!
Но тогда-то было не так! Тогда люди хрипели: «Широкаст…» — и действительно раскрывались, и шли, и умирали.
У нас в спектакле песня из фильма «Цирк» стала почти заклинанием: «Широка страна моя родная…». Широкаст такой. Или Широкастр.
Но ведь Чабан и Муха вместе бредут из окружения. Мне бы хотелось всеми силами найти правду и этого человека: почему он таков? Утрированная обличаловка — тоже неправильно.
       — Здесь же самое важное: война увидена из другого времени. С мерой боли, родства, памяти. С четким знанием: сколько наломал Широкастр.
У вас ведь явный лейтмотив: на мятой простыне в землянке крутят кино. Финал «Цирка», стройные ряды гимнастов, Любовь Орлова. И ключевая реплика спектакля летит с экрана: «Теперь понимаешь?!».
       — Конечно, очень сильно изменилось само понятие «патриотизм». Мне кажется, что патриотизм — это «Нет войне!». Понимание того, как важна жизнь каждого. Я озвучиваю банальные ценности, но в России они не стали общим местом, понимаете? Абсолютно не стали! Нас могут поражать цифры: «Сколько убило? Триста? Многовато: в прошлый раз было двести…».
А каждая жизнь — это изувеченная судьба, оборванный род…
       — Да, и оборванный род. Два поколения почти сплошь «однодетных».
       — Величайшую ценность одной человеческой жизни Россия до сих пор не поняла. Потому что не раскаялась в грехах Гражданской и всех других войн. Да ни в чем. Причин всех убийств и самоубийств, совершенных в XX веке, страна не осознала и не прожила. Если его переживет каждый лично, тогда у нас будет шанс вылезти.
В буклете, который выйдет к премьере, мы процитируем замечательные диалоги Гройса и Кабакова об этой идиоматике и знаковой системе. «Советский рай», «советский ад» — что это такое?
Самый главный патриот здесь — Михаил Кононов. Тот, кто показывает, как дух пробивается сквозь все. Несмотря на Сталина, Чабана, Широкастра, войны, унижения.
Прорастает сквозь асфальт — и не умирает.
Очень усталый дух. Измордованный. Мы старались это показать в финале, когда Муха уходит в двери. Уходит святой в рай. Задом наперед: уж так она надела сапоги перед расстрелом. Долго-долго уходит — и мучительно…
Сейчас такое несформулированное время и пространство! Мы живем в несформулированном времени и пространстве.
Людям никто не объяснил: для чего они живут сейчас? На какой почве? Почва, на которой мы стоим, — это всегда близкое прошлое. Но ведь почти никто состав почвы не анализирует… Это я, наверное, опять о покаянии.
А на виду нет ничего хорошего, кроме той Победы, которую государство и то пыталось присвоить себе.
Кто победил? Товарищ Сталин победил, товарищ Жуков победил, Чабан победил: они же так говорили…
       — Они и месяц назад на Поклонной горе повторить пытались. Но, к чести нашей, ключей от Москвы бронзовый товарищ Сталин не получил.
       — А победили ведь убиенные. Муха победила. Вот летела она над полем боя: Муха, страстотерпица… Ведь это чудо было явлено. Велено было не умереть — поэтому и выжили. Все сословия вместе собрались. Достали откуда-то последние силы, к этому времени непонятно откуда и взявшиеся, если учесть, что творилось в России с 1914 года…
Вытащили из горла что-то такое: «Мы-ы… Ы-ы-ы…» — и победили.
Победа — это чудо. О ней так и надо, видимо, говорить. И не спекулировать. Не говорить о патриотическом воспитании молодежи на вдохновляющем примере Мухи. Уж тем более — о патриотизме-национализме.
Просто… стариков надо благодарить Девятого мая. И еще благодарить Бога тихонечко, что так вышло.

Елена ДЬЯКОВА
«Новая газета», 24 февраля 2005 года