М.Е.Салтыков-Щедрин

БАЛАЛАЙКИН и Кº

Версия для печати

Взболтать, но не смешивать

Почему это, интересно, либерал не может дружить с жандармом?

Когда мы собирались в театр, жена между прочим спросила:

— А это что за пьеса-то вообще?

— Знаешь, — сказал я, добривая подбородок, — к стыду своему, забыл. Помню, что Гафт с Квашой, а кто автор, не помню. Вроде какая-то классика, русская сатира. То ли Маяковский, то ли Эрдман. «Балалайкин и кто-то» называется. Ну извини, забыл!

Когда мы подходили к театру, жена посмотрела на афишу и сказала с возмущением:

— Сам ты Маяковский! Это же Салтыков-Щедрин! Тоже мне, театральный критик!

— А написано «Михалков», — парировал я.

...Нужно же мне было хоть что-то сказать.

О существовании этой пьесы Сергея Владимировича, давно и прочно существовавшей в советском репертуаре, собственно, даже и не совсем пьесы, а некоей композиции по страницам Салтыкова-Щедрина, я действительно напрочь забыл. О том, что в свое время (а именно в начале 70-х) это было еще и «расставанием театра с эпохой хрущевского либерализма», я и вовсе никогда не знал.

Просветил меня Лев Александрович Аннинский, которого я встретил в фойе театра до начала спектакля.

— Понимаешь, — сказал он, — в свое время этим спектаклем они отмежевались от советских либералов, как бы отстранились от тех, кто представлял официальный советский либерализм. Мне и тогда это не нравилось. А теперь я и вовсе не понимаю, к чему это все...

— А играл тогда кто? — спросил я.

— Гафт с Квашой и играли! А Балалайкина играл Табаков.

— Понятно, — сказал я, хотя по-прежнему ничего не понимал.

До спектакля оставалось несколько минут. Я слушал Аннинского и невежливо вертел головой.

Из известных людей, которые были на премьере в «Современнике» в тот воскресный вечер, мне запомнились несколько. Руководитель московского телеканала Олег Попцов. Еще Любимовы, Александр и Михаил. Для тех, кто не знает: Александр Любимов — это тот, который «Взгляд» и так далее, с канала ОРТ. А Михаил Петрович — это его папа, бывший разведчик, резидент в Англии и Скандинавии, писатель и давний автор «Огонька».

Из недр брежневского КГБ (я имею в виду только кадровый состав) вышли вообще-то два профессиональных писателя: Суворов-Резун и Любимов. Первый занимается сплошь зубодробительными разоблачениями и новыми сенсационными трактовками военной истории (занятие, должно быть, прибыльное). Любимов же, напротив, пишет иронические детективы, а недавно написал еще книгу-эссе об английском и русском менталитете. Этот писатель мне как-то ближе. Да и лично я его давно знаю.

Так вот Михаил Петрович, встреченный мной через несколько дней после премьеры, сказал буквально следующее:

— Играют хорошо, но я совершенно не понял, зачем это? К чему? Может, хотели старшего Михалкова порадовать?

О том, что в спектакле отсутствует «сверхзадача», я слышал потом не раз. Да, игра блестящая. Виртуозная. Но что они этим хотели сказать? Все пожимают плечами. Никто не понимает. Зритель в полном недоумении.

Мне бы, дураку, расспросить поподробнее Аннинского или Любимова о том, что же это были за такие «официальные либералы», тем более «официальные советские либералы», а я, как всегда, пошел в театральный буфет пить дешевый коньяк (вредная привычка). Не пообщался с первоисточниками.

...Пью, короче, коньяк, самостоятельно соображаю: брежневское время, семьдесят третий год, Карякина давно уже выперли из «Правды», Бурлацкого из ЦК КПСС, Аджубея засунули в журнал «Советский Союз». Практически все известные мне либералы газетно-журнальных полос (ньюсмейкеры 60-х) как раз в это время перебираются на какие-то более тихие места. Был такой Институт рабочего движения, ох, там много либералов работало! Руководителю моего диплома Игорю Ивановичу Виноградову, который заведовал отделом публицистики и критики у Твардовского в «Новом мире», тоже, помнится, нашлось место в каком-то социологическом институте. Типичная, в общем, судьба. Многие из этих людей либо отказались голосовать за одобрение ввода войск в Чехословакию, либо подписывать письма, осуждающие антиобщественную деятельность Солженицына, или в чем-то еще провинились — не те статьи писали, не тот ход мыслей предлагали...

Но в диссиденты мало кто из них пошел. И знаете почему? Какую причину я считаю основной? Семья, дети, квартира кооперативная, очередь на «жигули», походы в Дом кино на Феллини... Это да, это было. Но главная причина не та. Все эти люди были востребованы профессионально. Они уже чего-то в жизни сильно добились. Они были известны и авторитетны в своей (научной или литературной) среде. Вот с этим расставаться значительно сложнее! Настоящий борец, он ведь все-таки человек «без башни», как сейчас говорят.

А эти были с большой очень «башней». Иногда просто с огромной.

Так это, думаю, про них, выходит дело, спектакль написал Сергей Владимирович? Их осудил? В семьдесят третьем году? С помощью БДТ и «Современника»? Интересно...

Тут как раз коньяк кончился, а третий звонок прозвенел.

Итак, Рассказчик (он у Михалкова-Щедрина как-то так оказался без имени) встречает на улице Молчалина. Того самого Алексея Степановича. И тот сообщает ему по дружбе: мол, надо погодить.

— В каком смысле?

— А вот в таком, — говорит Молчалин, — в прямом смысле. Погодить. Больше гулять, больше быть на воздухе. Крутить папиросы. Пить чай с калачами. По-го-дить.

С этим самым «месседжем» Рассказчик приходит к другу своему, Глумову. И вот два этих друга, Гафт и Кваша (Глумов и Рассказчик, соответственно), начинают годить. Получается у них это невероятно смешно. Просто до колик в животе. Они тупо гуляют по три-четыре часа по городу, пьют чай с калачами, едят. Годят, в общем. Заставляют себя «просто жить». Пережидать. А в этом пережидании занимать себя чем-нибудь.

То, что они либералы, то бишь люди с большой «башней», как-то даже и объяснять не нужно. Странное дело, но и то, почему им теперь нужно годить, жить так, как все люди живут, а не либеральничать, — тоже абсолютно понятно.

Больше того, мне почему-то вдруг показалось, что я понимаю даже то, ЗАЧЕМ Гафт с Квашой вновь взялись за эту старую советскую пьесу: снова наступило время «годить»!

Этот таинственный щелчок в отечественной истории, когда (будто в современной бытовой технике) кто-то переключает режим с одного деления на другое, наступает всегда по-разному.

То царя убьют, то Думу распустят (не нашу, не нашу, еще ту), то осудят троцкистско-зиновьевскую (левую) и рыковско-бухаринскую (правую) оппозицию, то начнут долбасить космополитов, то напечатают передовую в «Правде» о роли Сталина в истории. По-разному, всегда очень по-разному. Иногда посадят всего несколько человек, иногда пару-тройку миллионов. Но щелчок всегда слышно.

...Вот и сейчас, странное дело, но его слышно.

Казалось бы, какой такой щелчок? В другое время живем! В другой стране! Не в империи! При молодой развивающейся демократии! Все как у людей! А все-таки слышно...

Просто раньше, при Щедрине, при Зощенко, при Аксенове, всегда казалось так: это власти подтягивают вожжи. А нам, лошадям, становится больно.

А теперь, при нынешнем «щелчке», вдруг обнаружилось: нет, ни фига не власти.

Время само поворачивает туда, куда открылась дорога. И нас тащит в ту же сторону.

Быть может, оттого и не прочитывается с ходу «сверхзадача» старой истории, к которой вернулись Кваша с Гафтом через четверть века, что нам, зрителям, кажется: и либералы нынче не те, и власть не та, и проблемы в стране совершенно другие. Действительно, проблема свободы самовыражения не самая актуальная в России проблема, согласитесь. Хочешь годи, хочешь не годи, хочешь калачи ешь, хочешь суши, зарабатывай деньги, эмигрируй, бомжуй, поддерживай президента, борись с президентом, ори, устраивай акции, бей первым, подставляй щеку, служи Родине. Все дороги перед тобой открыты, сынок. Ну буквально.

А щелчок все-таки слышно. И спектакль смотрится с ба-альшим интересом. «Откуда же интерес?» — думаю я про себя. Я вроде не такой уж и либерал. Годить любил всегда. Чай с калачами — это вообще мое любимое блюдо. В чем проблема? В чем, как говорится, сверхзадача? Или, как сейчас говорят, фишка? Не понимаю.

И пока я не понимаю, тут кончается первое действие. Публика расходится на антракт.

Но и в антракте я времени даром не терял. Коньяк, думаю, подождет. Надо сообразить: ну то, что Михалков и Гафт с Квашой метили в разных людей (тогда в 73-м или в 75-м), понятно. Михалков, должно быть, в одних либералов, которые по газетам да журналам, а Гафт с Квашой совсем в других, ну, в общем, в обобщенный образ «либерального чинуши», да и то уровня где-то так не выше Ленинского райкома КПСС. Или Бауманского. Чин вроде мелкий, а ведь большую силу имел тогда Бауманский райком КПСС! Типа как вице-мэр нынче. Или, скажем, заместитель начальника налоговой полиции. А сегодня-то они в кого метят?

Опять в либералов?

Да нет, думаю, нынешние либералы, про которых вот это все поставлено, они отнюдь не чиновники. Ну, может быть, бывшие чиновники. «Ведь раньше за эти идеи ордена давали», — говорит Рассказчик Глумову. Что ж, верно говорит. Бывали в России времена, когда и за либеральные идеи (или публичные поступки) давали ордена. Тогда про кого же? Про Бурбулиса с Гайдаром? Про Немцова с Хакамадой? Увы, не подставляются что-то у меня эти люди к щедринским персонажам. Горек их калач и несладок их чай. Если уж взялся быть политиком в современной России, только успевай поворачиваться. Годить совершенно некогда.

Да и не про то история! Эти самые щедринские либералы, да, они боятся начальства, они пугаются шпиков, они дрожат при виде квартального надзирателя, но история-то явно про другое. Не про политическое свободомыслие. Эти калачи, эти обеды, эти папиросы...

Эти растерянные лица. Это ожидание чего-то. Эта человеческая, какая-то очень знакомая печаль, которая в них сквозит. Тут явно о чем-то другом. Конец антракта.

И вдруг выясняется, как точно попал Щедрин со своими либералами и жандармами в наше, ну совершенно другое время!

Ведь чего, оказывается, приходил к ним, к либералам, в гости квартальный надзиратель-то Иван Савельич или как бишь его там? Чего он от них хотел?

Он дружить с ними хотел, с либералами-то! Он их к себе в гости хотел позвать, к дочке на день рождения! Ему ведь поговорить было не с кем! Ему нужны были помощь, поддержка: ему устав новый писать нужно, о благонравии там или о здравомыслии, неважно, но в либеральном духе! Кто напишет? Кто отредактирует? Кто придаст нужное направление? Жандармы, что ли? Нет! России нужны именно умные люди!

Дальше начинаются и вовсе крутые подробности: появляется Балалайкин, возникают персонажи и ситуации совсем аховые, совсем близкие к нашим реалиям — там и «новый русский», и адвокатская контора, и опустившийся газетчик, и отставной генерал, покоритель южных народов, и содержанка, мечтающая об официальном статусе, короче, все, как у нас, но дело не в подробностях.

Не в них дело.

Возникает вопрос к Щедрину: а что же плохого в дружбе либералов с жандармами? Почему все как-то так, в извращенной форме? Почему бы действительно не слиться в едином порыве?

Вот тут я и понял наконец сверхзадачу. Евграфович мне доказывает: нет, невозможно. Всегда будет в извращенной форме. Всегда у жандармов, даже в либеральные или просто в нормальные времена, будут свои корыстные интересы. Свои очень практичные виды на либералов.

Ну, вот такие они люди. Жандармы. Практичные. Конкретные. Иногда даже чисто конкретные. Замечу в скобках, что Глумов с Рассказчиком (они же Гафт с Квашой) совершенно не поняли Ивана Савельича. Его далеко идущих планов. Вовсе не хотел он душить их свободу самовыражения. Запрещать им жить, писать, творить. Не хотел он их провоцировать на что-то там ужасное. Не поняли они.

Просто у него было к ним ОДНО ДЕЛЬЦЕ.

Которое в результате и сделалось. Только и всего.

И еще Щедрин доказывает: человек подл. Очень подл.

Выйдя из театра на Чистопрудный бульвар (красивое и удобное здание на этом бульваре выделили театру «Современник», кстати говоря, через некоторое время после постановки того, старого еще, «Балалайкина»: наверное, чтобы было удобнее годить)... Ну, так вот... Выйдя из театра, я начал отчаянно спорить про себя с Салтыковым-Щедриным.

Нет, спорил я отчаянно про себя, неправильно вы про нас написали, Михаил Евграфович. Есть, конечно, и у нас такие вот отдельно взятые жандармы... в отдельно взятых кварталах, которые... Ну, в общем, что там говорить... И так все понятно. Но ведь не в них же дело!

Пока мы в России так и будем делить всех людей по цвету мундира... Пока мы не научимся все вместе... на благо... и не в извращенной форме... а нормально, по-хорошему...

Но тут я что-то запутался и начал думать о другом. Про либералов и жандармов — это я, честно говоря, не знаю. Если совсем в идеале, то жандарм должен быть либеральным, а либерал жандармским. И тогда все будет хорошо. Как их (либералов с жандармами) взболтать, но не смешивать таким образом, чтобы нам, обывателям, стало лучше, я тоже не знаю. Просто не представляю себе.

Но что я точно, совершенно точно знаю, это то, что я по-прежнему не прочь погодить!

Я еще там, в зрительном зале, готов был прибежать к ним на сцену, понабивать табачку, покрутить гильз, отломить калачика, похлебать щей, отрезать кусок от окорока... Эх. Да что там говорить.

Ведь годить — это, в сущности, и есть жизнь.

Сейчас приду домой, заварю чайку, сварю пельменей, порежу огурчик соленый, включу телик... Я буду годить! Я хочу годить! Завтра, правда, на службу. Служить. Работать. Ну а как же! Без этого никуда. Государство есть государство. Жизнь есть жизнь. Смерть есть смерть.

...В этом месте я начал как-то задремывать. Жена везла меня домой по сияющему Ленинскому проспекту. От нечего делать я начал читать пролетающие над головой рекламы.

Буквы приглашали меня в казино, на концерт, в новый ресторан (схожу обязательно), купить сотовый (не буду, я и так все время на месте), посетить объединительный съезд, отметить 60-летие обороны Москвы...

Все было хорошо. Как всегда.

И, как всегда, я не был согласен с Салтыковым-Щедриным и с другими писателями того же направления. Человек по природе своей не подл. Совершенно не подл. Просто не надо портить его природу.

Единственное, что не давало покоя, как писать эту статью.

Я иногда вздрагивал и думал про себя: эзоповым языком, что ли? А потом махнул рукой: эзоповым так эзоповым, какая на фиг разница.

Мы приехали, я пошел на кухню и заварил чайку. А дальше вы все уже знаете.

Кроме Гафта и Кваши, которые, как видите, совершенно не изменились за прошедшие 25 лет (даже смешно), в спектакле играют и другие потрясающие актеры: Газаров, Гармаш, Шальных... Но зритель, который так и не понял, зачем весь этот юмор, требует объяснений. И правильно требует!

Борис Минаев
«Огонек», №50 (4725), декабрь 2001 года