Валентин Гафт

СОН ГАФТА, ПЕРЕСКАЗАННЫЙ ВИКТЮКОМ

Что снится Гафту в ночь глухую

В “Современнике” бредят снами

— Вы написали пьесу о генсеке, — говорит Гафт.

— Ёбс! — заходится Виктюк.

Усатый, сухорукий генсек-генералиссимус Иосиф Сталин на сцене — анфас, в профиль, среди пионеров и физкультурниц с мускулистыми задами. Лежит, стоит, валяется. Что это за Сталинленд? Никакой это не парк, а сон, который увидел Гафт, а пересказал его сон Виктюк.

В театре “Современник” идут последние репетиции удивительной фантасмагории, которая так и называется “Сон Гафта, пересказанный Виктюком”.

Вы о генсеке пьесу написали -

Вот это как раз и говорит Гафт с легким кавказским акцентом. Он стоит на трибуне, развернутой своим деревянным “нутром” к пока пустому залу. А внутри, скрючившись, сидит Филиппенко с лысым выразительным черепом.

Но отчего вы стали вдруг смелее?

Жить стало лучше,
Жить стало веселее.

— Ёбс! — кричит из середины зала Роман Виктюк. — Молодец! А теперь, Саша, выходи, так, пошел, встали рядом… Ручки, ручки на трибуну положите…

Четыре бледные кисти на красном сукне. И… вальс во дворце из “Лебединого озера” Чайковского — такой тревожный, такой торжественный. Ой! Что-то будет!

А будет тройное вращение в одном пространстве трех предметов — трибуны, стула и рояля. Вот этим в данный момент и озабочен Роман Виктюк, чтобы отутюжить каждый шовчик финальной сцены, на которую я попала. Он ругается, заходится от восторга, держит паузу или двусмысленно шутит. А в результате через 40 минут эта сцена выглядит примерно так:

Гафт (на трибуне с гербом):
— Вы о генсеке пьесу написали.

Филиппенко вылезает из трибуны и мягкой кошачьей походкой, в которой коварство и интрига, занимает место рядом с Гафтом. Пошел Чайковский, и в четыре руки они на раз-два-три раскачивают кумачовую трибуну. В это же время на стульчике крутится артист Максим Разуваев, который через минуту сам начнет раскручивать обшарпанный черный рояль.

— А трибуну крутите быстрее. Вращайте же, вращайте! Валя, осторожнее — ноги!
Такое ощущение, что на сцене вращается все. Мама родная! Что это?

С легкой руки Михалкова

В коротком перерыве все жуют пирожки из кафе “Пушкин” — их принесла театралка со стажем Лариса, подруга театра и Гафта. Он говорит мне:

— Если бы ты знала, как пьеса начиналась.

А началась она с четырех строчек, которые Валентин Иосифович прочел Никите Михалкову на озвучании фильма “12”. “Напиши пьесу”, — сказал тогда Михалков.

— Ну я и стал потихонечку пописывать. В Израиле встретил Радзинского. Спросил его: “Эдик, как ты относишься к товарищу Сталину?”. “Я его боюсь”, — ответил он. А потом был вечер памяти Ульянова в Доме актера. Очередь из выступающих артистов — большая, ну я и спросил ребят: “Хотите, я вам почитаю кусочки из одной вещи?” Почитал. Виктюк сказал: “Я ее поставлю”. А Филиппенко: “А я ее буду играть”.

Вот так и сложилась компания на этом странном “Сне”. Где все смешалось — историческая реальность, похожая на бред, и фантазия, похожая на сегодняшнюю реальность. Где очень много-много знакомых персонажей из вчера и сегодня, а на сцене всего три артиста. А также Чайковский, Шостакович, далее — все и везде…

Усы и галифе в архиве

Пирожков нет. Гранатовый сок выпит. Репетиция продолжается.

— Внимание! Внимание!!! Говорит…

Нет, говорит не Германия, а Виктюк из 10-го ряда:

— Значит, открывается дверь. В тишине входит Макс (артист Разуваев, очень хорошо тренированный. — М.Р.). Дайте ему мундир. И штаны должны быть галифе. Галифе принесли? Нет? Почему нет? А когда будут?

Разуваев уже зарядился на втором этаже декорации. Выскакивает. Но Виктюк делает ему резкий “стоп”.

— Щас… тихо… все скажу. Не торопите меня! Скажу щас. Так. Так.

Пауза. Какие такие биохимические реакции, какая такая энергия кипит в этом странном господине в кофте от Ямамото и шарфике песочного цвета? Но ровно через минуту он выдает результат, и на сцене красота и жуть от, казалось бы, простого действия в считанные секунды: отъ¬езжает дверь, артист выскакивает, мечется и швыряет вниз к трибуне мундир и воображаемое галифе. Оно не успевает приземлиться, как Виктюк жахнул “Болтом” Шостаковича. Балет такой у него был — про железных людей и их машины после революции.

Разуваев, как обезьяна, виснет на огромной железной конструкции.

Сталина нашел я на помойке,
Он лежал с отбитыми усами;
Показал его я папе, потом маме,
Папа вздрогнул, мама испугалась:
— Где ты это взял?
— В грязи валялось.

Манюрки у Сталина не пройдут

Виктюк репетирует… Да нет, это отдельный спектакль “Виктюк-шоу”. Мастер даже не говорит — он как будто обстреливает сцену словами. То высоким голосом, то низким. Артистов перебивает его “браво”, “молодец”, “пятерка тебе”, “дураки вы”. Почему-то совсем исчезли из режиссерского лексикона знаменитые “манюрки” с “чичирками”. Но, видимо, материал такой, что даже Виктюк шутит иначе.

— Знаешь, — говорит он мне уже в буфете, — это даже не пьеса. Это текст с большой буквы. Он выводит формулу муллы той системы, которая сегодня исчезла. В чем СССР? В чем ужас? В чем ностальгия и почему необходим мессия? Вот что в ней, а не один Сталин. И ведь это не очередная правда о нем, это сон, фантасмагория, но вполне реальная.

— Но как это играть артистам?

— У артистов должна быть жестокость по отношению к себе как к артисту и к своему персонажу.

— Театр жестокости?

— Конечно, и я не боюсь этого слова. Ведь Арто (автор манифеста о театре жестокости.

— М.Р.) требовал, чтобы за жестокостью была кровь. Но не как результат убийства или преступления, а кровь, которая вибрирует, когда человек понимает: или жизнь, или смерть.

Приди скорей, чтоб от тебя отмыться

Виктюк требует, чтобы артист говорил стихотворный текст рэпом.

— Не жми на буквы, Макс. Не придавай значения смыслу. Они не понимают его.

Они — это молодое поколение, которое, слава богу, не знает Сталина, и его ужасы даже их родителей не коснулись. Для них Сталин — миф, знак, символ. Он будет интересен им? Еще бы! Яркий, с сумасшедшиной текст Гафта и такая же режиссура Виктюка. Про Филиппенко вообще молчу — просто бес на сцене.

Тишина. Трое — Гафт, Филиппенко и Разуваев — на верху декорации, как голуби на жердочке. Только что не воркуют. Они смотрят на бледные вытянутые руки. Похоронный марш.

Виктюк:

— Здесь пьяно, пьяно…

Вдруг сцена залилась багровым светом. Волки завыли. Голос диктора Левитана, сообщающий, что не стало товарища Сталина — “гениального продолжателя дела Ленина”. А на него накладываются уже голоса спорщиков из проекта “Имя Россия”, поставившего Сталина на 3-е место. Обезумевшую Россию, похоже, совсем не беспокоит, что этот усатый и сухорукий продолжатель уморил, расстрелял, уничтожил, потопил в крови… Опасно… Опасный “Сон”…

Голос Виктюка на нерве:

— Саша, не торопись. Валя, не торопись.

Филиппенко выходит в зал. Медленный проход с заглядыванием в воображаемые глаза воображаемого зрителя.

Уже близка опасная черта,
Людские души искажают лица.
О вечная земная простота
(Виктюк: Железо, железо держи),
Спасает мир лишь красота,
Приди скорей, чтоб от тебя отмыться.

Виктюк:

— Ёбс! Браво! Саша, я подарю тебе мужской чай.

Демонический хохот Гафта с трибуны.

Марина РАЙКИНА
«Московский комсомолец», 26 января 2009 года