«Вспоминать - не активный глагол»

Киев. Наши дни. Галина Волчек, приехавшая со своим "Современником" на гастроли, снимается в кулинарном телешоу. Ради этой цели ее вывозят на местный рынок. Волчек изучает ряды, торговцы изучают Волчек. Наконец, труженики прилавка делегируют к почетной гостье даму, тронутую "интеллигентным загаром". Та трепетно приближается, пристально всматривается, а потом тянет с изумлением: "Ой, а в жизни-то в совсем на себя не похожи. Такая маленькая, такая худенькая... Надо же, что с людьми телевизор делает..." Волчек умеет удивлять людей. Она "не похожа на себя" не только потому, что села на строгую диету в целях, правда, не столько эстетических, сколько оздоровительных. Галина Волчек не похожа на общепринятые представления о Галине Волчек. Кто знает эту душевную, прямолинейную, совсем не театральную по натуре женщину хоть сколько-нибудь близко, не может ей не симпатизировать. Кто смотрит издалека, зачастую недолюбливает, избегает и даже побаивается.

—  Галина Борисовна, раньше я не верила в "заговор критиков", якобы, существующий вокруг вашей персоны. Думала, у вас мания преследования. Но вот прочитала все, что написано о "Бесах"... Слишком неадекватно. Слишком пристрастно. Очевидно, Анджей Вайда пострадал за то, что работал у Волчек. Иную причину я найти не могу.

—  У многих было ощущение, что я с ума сошла, и у меня галлюцинации. Теперь они раскаялись... Я-то как раз хотела дать отдохнуть театру, чтобы они не одни поносы читали. Если кто-то другой ставит, не я, есть шанс, что спектакль могут похвалить. Но на самом деле все это не имеет никакого значения.

—  Откуда у вас этот дар вызывать немотивированную агрессию?

—  Я думаю, это естественный баланс. Расплата за то, что ко мне хорошо относятся люди по ту сторону рампы. Мне неловко бывает, какие слова благодарности, уважения я слышу. Я даже перестала сидеть в зрительном зале и, если хочу посмотреть какой-то спектакль у себя в театре, делаю это около монитора или забиваюсь в ложу наверх. Оттуда не очень хорошо видно, но зато я не не отвлекаю внимание зрителей на себя. Иначе со мной начинают общаться, разговаривать, и всегда с добром. Всегда: Господи, спасибо, с добром. Агрессия, она происходит от зависти. Это чудовищное чувство, одно из самых сильных вообще. Может, кощунственно даже произносить такое, но я для себя давно сформулировала, что есть два самых сильных чувства на свете, которые могут толкнуть человека на что угодно - на преступление, на любую гадость. Это материнство, поскольку ради своего ребенка будешь и воровать, и убивать, лишь бы его спасти. А второе - зависть.

—  Любовь не входит в этот список?

—  Не-е-ет... Нет. Без любви просто жить невозможно.

—  Многие живут. И ничего, счастливы.

—  Мне их жалко. Я знала одну девушку, очень красивую и способную, она на моих глазах прожила какую-то часть своей жизни, никогда никого не любя и только позволяя любить себя в обмен на определенные, довольно существенные материальные блага. Мне всегда ее было ужасно жалко...

—  Почему в московском театральном мире вы всегда как-то с краю, одна, не в общей компании?

—  Я притворяться не люблю и позволяю себе этого не делать. Позволяю себе, в чем возможно, быть независимой. Если я что-то не принимаю, то не так - на уровне компромисса, а всем сердцем. Я родилась максималисткой, меня уже не переделаешь.

—  Как вы с вашим характером столько лет продержались в этой сфере? От театральных людей ведь очень быстро начинает подташнивать...

—  Я думаю, в первую очередь, благодаря огромному чувству ответственности. Оно у меня ненормальное. Завышенное. Свою театральную судьбу я оплатила своим здоровьем. Правда, я должна честно сказать, что для меня самые страшные стрессы - это не когда нападают извне, а когда внутри театра что-то начинает разрушаться.

—  Кстати, еще относительно нападок. Что это за передача была, про которую все говорят, и где представители нового режиссерского поколения вылили на вас ушат грязи?

—  Я сама не слышала и не видела, мне рассказали посторонние люди. Сразу три человека позвонили. Я говорю: господи, вам что делать нечего, что вы это смотрите? Те, кого я почитаю в своей памяти - Ефремов, Товстоногов, Гончаров - они могли не любить друг друга, могли презирать кого-то, считать бездарным, но чтобы они позволили себе публично коллегу полоскать... У нас сейчас молодежная кампания. Это прекрасно. Я сама эту кампанию начала, еще когда была молодая. Но, если в нашей стране разворачивается кампания - то за атеизм, то за православие, то за пенсионеров, то за молодежь, это обычно превращается в наглую эксплуатацию темы. Безграмотные, ничего не сделавшие люди говорят о каком-то новом языке, а права на это - художественного и человеческого - они не имеют. Слава богу, что основной точкой приложения их ненависти была я, а не Юрий Петрович Любимов, которого, говорят, они тоже всуе поминали.

—  У меня такое впечатление, что сейчас необыкновенно легко стать режиссером.

—  Сейчас, по-моему, всем стать легко.

—  Куда ни придешь, первый вопрос: не знаете ли какого-нибудь молодого режиссера, нового, мы его с радостью пригласим...

—  Я первая задаю этот вопрос. Всю жизнь, всегда, с первой минуты, как я стала главным режиссером. Без обмена веществ театр жить не может. Для меня это линейка с двумя концами. Консерваторы, люди, которые не признают молодых априори, они для меня точно так же творчески ненавистны, как и те, кто бежит вперед, не оглядываясь, мало того - оплевывая все, что за спиной, ломая все на ходу и не понимая, куда они бегут и обо что, в конце концов, ударятся. Это две равнозначные разрушительные силы. Нельзя жить только воспоминаниями, я всегда говорю, что "вспоминать" не активный глагол вообще. Но нельзя и спешить вперед без оглядки.

—  Кроме Кирилла Серебренникова и Нины Чусовой, скоро выпускающей в "Современнике" свою "Грозу", кто еще из молодых режиссеров вас интересует?

—  Наверняка завтра, прочитав твое интервью, на меня накинется целая орда и скажет: ну, она уже вообще мозгами поехала, но я не боюсь и могу тебе сказать, что меня интересует такой человек, как Жолдак. Мы встретились по моей инициативе, замечательно поговорили, и не один раз, и, по-моему, очень хорошо поняли друг друга. Одни ему рукоплещут, другие уничтожают. У меня свой счет к этому, безусловно, талантливому человеку, который эпатирует не только тех, кто вовне, но и самого себя. Мне кажется, я его угадываю. Жолдак не только такой, каким его видят и хотят видеть. Он просто отрабатывает сегодняшний период своей жизни. Может быть, если мы придем к модному слову "консенсус", у нас что-нибудь и получится. Ни в коем случае я не думаю переводить его в свою веру, но и он достаточно умен, чтобы не тащить "Современник" к себе сегодняшнему. Наши разговоры даются мне повод надеяться, что его встреча с нашим театром произойдет. Вообще он мне симпатичен. Хотя я знаю все, что про него говорят.

—  Вы обычно не слушаете, что о ком говорят?

—  Нет. Нет. Нет. Есть еще молодые имена, которые мне не безразличны, и теперь, когда "Бесы" уже вышли, я начну ходить, смотреть. Просто последнее время я не отлипала от Вайды, не пропустила ни одной его репетиции.

—  Почему вы отказались играть в "Бесах"?

—  Именно поэтому. Гораздо больше пользы было от того, что я сидела рядом с ним, как сторожевая собака, и оберегала от разных, привычных для нас, к сожалению, ситуаций, которых быть не должно, но они бывают, и ничего с этим не поделаешь. Шесть человек отказались играть в "Бесах". И, естественно, я, где могла, скрывала от Вайды причины, чтобы его не огорчать и не нарушать процесс.

—  А сами вы результатом довольны?

—  Я, конечно, бесправна на эту тему говорить, но я счастлива, что это было в нашей жизни. Общение с таким человеком, как Вайда, - огромная радость для театра. Я считаю событием в масштабах страны то, что ему захотелось вернуться в новую Россию. Наглая глупость говорить, будто он повторил свой спектакль тридцатилетней давности. Могу засвидетельствовать, что это абсолютно невозможно. Спектакль не был зафиксирован, а ни один, даже более молодой, с натренированной памятью режиссер доподлинно перевести картинку не может. Я много раз ставила за границей и проклинала себя: ну как же так, я ведь ставила "На дне", у меня была прекрасно сделана вот эта вот сцена, почему я ее не помню?! Сохраняются только общие вещи, сценография...

—  Вы краковский спектакль Вайды видели?

—  Нет, я не видела. Но приехавшие к нам на премьеру поляки спрашивают: почему он не сделал то-то, почему не взял это из своего старого спектакля... Он не взял то, что уже не актуально. И он не делал гражданский памфлет. Меня так раздражали вопросы журналистов: "А сегодня кто - бес?" Мне хотелось сказать: и ты тоже, и я тоже, и мы все понемножку. Для меня это спектакль про то, что бесовство, как рабство, надо выдавливать из себя по каплям. Прошло много лет, нет Достоевского, но остался человек со всеми его недугами - психологическими, физическими. Для меня про это спектакль Вайды. Про богооставленных людей.

—  Странно, а у меня эти люди вызывают сочувствие... Разве можно считать Ставрогина богооставленным? Или даже Петрушу Верховенского? Они столько страдают, искренне страдают. Как будто что-то потеряли, и ищут, и находят, но все время не то...

—  Давным-давно я репетировала "На дне", Естигнеев был Сатиным. Там есть такие слова: "Вы все скоты, дубье!" Я все время пыталась объяснить, что мне не интересен человек обличающий. Мне интересен тот, кто говорит: вы все скоты, имея в виду "мы". Мы все скоты. Я не могла переписать Горького, но подтекст должен быть такой. Мне интересно, в чем виноваты мы все, что мы так наследили на этой планете. За что на нас Бог обижен? Мы такие агрессивные, такие злобные, такие завистливые. У нас люди ненавидят даже честно полученное благо. Нам необходимо вернуть себе способность смотреть на человека добрыми глазами. Доброта должна быть не на уровне идиотских смайлов, а на уровне понимания одной души другой душой. Я каждый день смотрю новости - кого-то убили, что подорвали, и мне кажется, что я это уже видела вчера

—  Дежа вю.

—  Дежа вю... Ты, может быть, не поверишь, но самое большое удовольствие я теперь получаю, когда могу кому-нибудь сделать что-то хорошее. И мне не нужны за это аплодисменты. Я сама себе доставляю кайф. Я себя на этом поймала. Это высшее проявление эгоизма.

—  Как принимает "Бесов" публика?

—  Зрительское отношение меня пока, тьфу-тьфу-тьфу, абсолютно устраивает. Когда я слышу эту напряженную тишину в зале... Но и смеются много. Очень живые реакции. Многие боялись, что будет скучно, но ни секунды это не скучно. Для меня зал обычно персонифицируется в нескольких людях. Юру Карякина, человека, въевшегося в Достоевского, я даже боялась приглашать. А он сказал: "Наконец-то, у меня было чувство, что я побывал на родине, а моя родина - Достоевский..." Вот его мнение для меня ценно. А не того критика, который, как потом рассказывали, пришел, сел, положил голову на спинку переднего кресла для спокойного сна и даже не захотел что-нибудь разглядеть. Он уже написал свою рецензию - по дороге, когда шел в театр. Мы с ним абсолютно равные партнеры - ему на меня наплевать, а мне на него.

—  Не любите вы критиков...

—  Неправда. Ты же по себе знаешь, что это не так. Но эти, называющие себя критиками, - они для меня все младшие Верховенские. Написать, чтобы утром проснуться, обзвонить себе подобных и сказать: видели, как я ее размазал?!

—  Когда вы дадите повод "размазать" себя за вашу собственную новую работу?

—  Не загадывая, я, может быть, попробую сыграть что-то на нашей, вот только что, наконец-то, оборудованной Малой сцене. Если здоровье позволит. Кто будет это делать, мы сейчас решаем с Пашей Каплевичем. Он один из моих молодых друзей, который искренне переживает, что я не играю, предлагает мне все виды продюсерства...

—  А ставить что-нибудь собираетесь?

—  Я жду, что придет какая-то пьеса, которая заставит меня сделать импульсивное телодвижение. Сдернет с места.

—  Какой нерв вам нужно защемить пьесой?

—  Какой-то общечеловеческий. Через очень подробное, скрупулезное, парадоксальное отношение к человеку - о вечных делах. О любви, о страдании, о предательстве.

—  Ничего общественно-политического?

—  Ни-ни-ни!

—  Но в "Трех товарищах" был такой мощный социальный фон....

—  Конечно, был. Более того, он был импульсом, одним из импульсов в принципе ставить эту вещь. Но сейчас время изменилось. Острота уже ничего не решает. У меня нет возбуждения на остроту. - А что сейчас "решает", что имеет значение в сегодняшней жизни? - Это очень трудный вопрос. Я не знаю на него ответа. Если бы знала, наверное, и жила бы по-другому, и настроение было бы лучше.