НЕЮБИЛЕЙНЫЕ МЫСЛИ НАКАНУНЕ ДНЯ РОЖДЕНИЯ
Галина Волчек: "Театр обязательно умрет"

— Галина Борисовна, вы сегодня хоть немного чувствуете себя актрисой?

— Нет, говорю честно, без лукавства. Моя работа поглотила во мне все, все до того существовавшие инстинкты, кроме самых необходимых. Все силы идут на преодоление трудностей и сложностей, которые встречаются на моем ежедневном пути. Стало почти немыслимо руководить театром сегодня.

— Потому, что нет идеи, или потому, что ее вообще не может быть?

— Нет, не потому, что нет идеи, а потому, что идея не может возникнуть в кошмарной суете, в которой живет театральный человек. В силу реалий жизни он хочет сниматься в сериалах, заниматься антрепризным движением, зарабатывать деньги любым способом, чтобы прожить, прокормить семью... Причин много для этой суеты, но собрать артистов на репетицию, на спектакль становится все труднее. Если роль не главная, не большая, они прикрываются всяческими демагогическими доводами, ищут способ доказать, что это не нужно. Даже если бы воскрес Константин Сергеевич, и то дня на два в азарте бы прибежали, а дальше было бы то же самое.

— А что сегодня может удержать актера? Роль может его увлечь?

 — Если он или она свободен от всего, что вокруг, - случаются пять минут, когда они освобождаются, - им хочется сыграть своего Гамлета и свою Джульетту или еще что-нибудь подобное.

— Но - Гамлет...

 — Конечно. Только.

 — За 48 лет существования "Современника" идеи этого театра менялись или нет?

— Поменялась вся жизнь, все принципы. Менялись и какие-то организационные принципы, другое дело, что все тут взаимосвязано. Я, например, без конца ищу молодую режиссуру не потому, что мне хочется в этом быть впереди планеты всей. Я ищу ее с тех пор, как стала руководителем театра, потому что считаю, что театр, в который не вливаются молодая кровь и идеи молодых, не может не превратиться в музей. Он может быть живым только в борьбе противоположностей, только в соединении "если бы молодость знала, если бы старость могла". Это не дурак придумал. Конфликт между старым и новым поколением не только в том, что молодые говорят на жаргоне и хотят носить другие костюмы и прически, но - если говорить о театральных поколениях - он заключается в том, что одни не хотят смотреть вперед, а другие - оглянуться назад. А только в сочетании того и другого возможно нормальное движение вперед.

— Говорят, что смысл жизни приходит со временем…

 - Он состоит для меня не в его изречении, не в формулировке для себя под одеялом, а в том, куда, как я бегу - бегу, иду, это уж от темперамента, от внутренней природы, - с кем бегу, зачем, что хочу по пути сделать, кого хочу забрать с собой в этом беге или оставить по пути, чем хочу увлечь, заразить, чем хочу заставить улыбнуться или задуматься 800 человек каждый вечер. Смысл жизни я вижу в ежедневном существовании.

— Была ли у вас возможность хотя бы раз убедиться в том, что что-то движет вашими поступками, что-то выше нас, как у Бродского - "что-то выше нас проплывает и гаснет"?

— Я не хотела бы оперировать такими понятиями, но я верю в высший разум. Почти во всех спектаклях есть художественный ответ на этот вопрос.

— А из тех спектаклей, которые сейчас идут, какой наиболее соответствует вашему сегодняшнему внутреннему состоянию?

— Никакой в отдельности.

— А сцены какие-то?

— Это зависит и от настроения. Есть сцена, допустим, которую я не то чтобы люблю смотреть, хожу и получаю от этого удовольствие, - я просто напоминаю себе, предположим, о том, как она рождалась - парадоксально, трудно или даже вообще невероятно для меня лично. Я не трубила, ни с кем даже не делилась, но я-то знаю, как мучилась до того, как это просто разрядилось и разрешилось. А если говорить о настроении сегодняшнем, задумываюсь ли я, например, о том, близок ли там конец… Нет, не хочу об этом задумываться. Я бегу по жизни. Если бы не физическая одышка - бежала бы еще быстрее. У меня есть замечательная артистка, например, которая бежит таким скоростным бегом, не думая о том, что может споткнуться, упасть, разбиться. Она бежит, потому что хочет все успеть, хватает одно, другое, третье. Она не из тех, кто хватает ради денег. Это ненасытность творческого человека, но отчаянная ненасытность и желание схватить все. Мой бег по жизни иногда бывает небыстрым, иногда почти шагом, а иногда я сижу на стуле и… бегу при этом. Внутренне я все равно двигаюсь вперед. Мне интересно, что будет завтра, как я смогу победить вот эту ситуацию, что буду делать через год. Может, я себя обманываю, может, этого года и не будет в жизни, но я живу так.

— Когда у вас не получается, допустим, задуманный спектакль, как вы возвращаетесь к жизни, отключаетесь?

— Сейчас я долго не отключаюсь. Так случилось, что я не сумела воплотить то, что задумала...

— Это "Коза" Олби?

— Да, внутренне я почти поставила спектакль, если бы я не дошла до этой стадии беременности, то мне, наверное, не было бы так трудно пережить этот факт, эти неслучившиеся роды. Плюс каждодневные заботы в виде замен, отмен спектаклей, чудовищной невозможности составить репертуар, потому что одни летают, другие снимаются, четвертые уезжают. И всех мне жалко, и тех, кто непосредственно за это отвечает, особенно завтруппой... Это стало немыслимой работой, это так отчуждает от твоей любви к театру как к институту.

— Время от времени приходит театральным реформаторам идея уйти, взяв с собой небольшую группу единомышленников. Наверное, в "Современнике" остался кто-то, кого можно назвать идеалистами, и не только из числа первооснователей, которые начинали театр?

— Не кто-то, а очень многие, но они тоже, как мы все - я же не говорю они, я говорю мы, - оказались в новой, непривычной для нас ситуации, в которой приоритеты поменялись. Во все времена артисты вынуждены были подрабатывать, но приоритеты были незыблемы. Театр был чем-то особенным в душе каждого актера, а сейчас особенным стала съемка, передача, антреприза, которая дает гораздо больше денег, чем театр. Я абсолютно верю в искренность каждого артиста, я их люблю, и они, надеюсь, меня любят. Этот термин любовь-ненависть для меня очень понятный и близкий. И они иногда меня ненавидят, но любят. Я знаю абсолютно точно, что они хорошо ко мне относятся, а я к ним - тем более. Но я искренне говорю то, что есть.

— Или что-то изменится, или умрет театр…

— Театр умрет обязательно. И не только репертуарный. Я выросла под аккомпанемент разговоров про кризис в театре, я слышала это в начале шестидесятых. Мы начали "Современник" под этот стройный хор: кризис, кризис, кризис. Потом семидесятые, восьмидесятые, девяностые - и каждый раз: кризис, кризис, кризис. Сейчас вроде кризис миновал у тех, кто думает, что имеет медиавласть, они вроде кризиса не объявляют, но я для себя объявляю. Я впервые это почувствовала кожей и думаю, что театр умрет. Не "Современник", а вообще театр, в том понимании, в котором мы его застали. Пройдет много времени, потраченного на всякую пустоту и ерунду, которую будут объявлять и называть театром, а потом, не знаю через какое время - я не оракул, на этом пепелище будет какой-нибудь художественный бунт, из которого родится настоящий театр.

— На площади, как когда-то?

— Не знаю. Говорю лишь, как я этот кризис понимаю.

— Из многочисленных легенд "Современника" какая вам наиболее дорога и в разрушении какой вы наименее заинтересованы?

— Про которую я только что говорила. Ее разрушение идет изнутри, часто невидимо. Стало легко заменить один спектакль на другой, когда актер себя плохо чувствует. Все реже и реже можно увидеть жертвенность, когда с температурой играют, как раньше. Все реже можно наблюдать внутреннюю жизнь театра, которая тоже была чем-то необходимым - капустники, веселье и так далее...

— Вы продержались дольше всех, капустники у вас до сих пор.

— Ну, надо объективно задуматься, почему. Почему у зрителей есть до сих пор доверие к "Современнику", почему у нас до сих пор сильная труппа. Это вопросы к тем, кто давно объявил смерть этому театру, объявил его немодным, несуществующим, несовременным. Это все я пережила, приняла и от себя откинула. А когда это воздействует на какие-то внутренние процессы - это ужасно. Я давно кому-то сказала: "Вы все перепробовали, попробуйте крысиный яд, говорят, помогает". Балансом для меня всегда было внутреннее. Я и сейчас верю, что, если произойдет какой-то экстрим, мы соберемся на какой-то миг. Но - на миг.

— Когда вы хотите поднять настроение, вы вспоминаете что было хорошего?

— Я вообще очень редко вспоминаю, для меня вспоминать - не активный глагол. Может, поэтому я книжку не написала, может, поэтому пока бегу вперед.

— А как вы поднимаете настроение, когда плохо, грустно?

— Что-нибудь придумаю, часто встречаюсь с детьми, симпатичными мне, делаю глазам праздник, смотрю что-нибудь красивое или хожу в кино, на выставки. Очень радуюсь, когда что-то интересное делают молодые. Я непьющий человек - мне завидно, когда кто-то выпьет и ему делается весело. Мне от этого весело не делается. Мне делается весело от какого-то рассказа, от общения с талантом, от его проявления. Вот была в японском ресторане в Киеве, хотела есть, но засмотрелась на парня-повара, который был грандиозен в том, как готовил. Мне давно уже принесли еду, а я все не могла оторваться. Я часто ловила себя на том, что, когда мне примеривают то, что мне шьют, создают - раньше Слава Зайцев, теперь Лена Макашова, - я смотрю не на свое отражение, а на то, что делает она, на нее - вдруг у нее что-то родилось, вдруг собрала, отрезала. А когда Слава на коленях мелом рисовал какие-то цветы на мне, я засматривалась, и он ругался, что я не даю ему работать. Мне очень интересны люди как таковые. Детей просто обожаю, их не испорченное штампами самостоятельное сознание. Мне неинтересны дети, которым что-то долбят. Раньше учили про Ленина с кудрявой головой, а сегодня все то же самое, что тогда с Джамбулом, такое же противное, просто в других нарядах. У меня с ними свои отношения. С Антоном Табаковым у меня были свои отношения, совершенно отдельные от родителей. Я его и сейчас очень люблю, потому что он отчасти мой ребенок. Или с Денисом, сыном Лены Яковлевой и Валеры Шальных. Я уж не говорю про Нику нееловскую, у нас с ней отношения, совершенно независимые от Марины, может, она со мной более доверительна в чем-то, не в смысле мальчиков, а когда говорим о будущей профессии, о жизни, еще о чем-то. Она свободна со мной оттого, что знает, что я ее люблю, а, слушая, уважаю ее личность. Причем это взаимно. Я верю только во взаимную любовь, вообще, в принципе. Я верю, что это - обмен энергиями, как и в театре, в том деле, которым я занимаюсь. Когда еще сама была молодой, я обожала Веру Петровну Марецкую, Фаину Георгиевну, Плятта, Михаила Ильича Ромма, много было людей, перед которыми я преклонялась, обожала и при этом понимала всегда и хотела, чтобы театр обновлялся молодой кровью. Считала, что только в этом обмене энергиями может быть движение вперед. И сейчас так думаю.

— То есть когда Марк Захаров говорит разные заумные слова про энергетические обмены, импульсы, это все серьезно? Иногда кажется, что за словами он хочет скрыть секреты профессии, технологические тайны.

— Я верю и в космическую энергию и в то, что погода на нас влияет.

— Я про то, что в театре важно.

— В театре все важно, и это тоже.