КОНСТАНТИН РАЙКИН:

По инициативе Галины Борисовны Волчек в свое время я был принят в «Современник». Тогда она пригласила и Валерия Фокина, и четверых артистов с нашего курса Щукинского училища, в том числе Юру Богатырева.

Это была смелая акция – в «Современник», который был детищем Школы-студии МХАТ, за очень редкими исключениями приглашались выпускники только этой школы. И Галина Борисовна сделала замечательный шаг, взяв актеров да еще и режиссера из «враждебного» института. Мне кажется, это принесло большую пользу «Современнику» и в какой-то степени определило его судьбу.

Для меня Галина Борисовна была опорой. Она интуитивно почувствовала, что я человек в себе не уверенный. Она вообще обладает бешеной интуицией – как экстрасенс или гадалка. Она почувствовала, что мне нужен кто-то, кто бы в меня верил, кто говорил бы мне об этом. Вообще, всякому бывшему студенту непросто войти в театр, даже самый доброжелательный. И Галина Борисовна очень поучаствовала в моем профессиональном становлении.

Я большой поклонник ее как актрисы. Она очень значительный человек в театральном искусстве, прирожденный лидер. Умнейший человек огромного обаяния, притягательной силы. Для меня она один из тех людей, которые принципиально на меня повлияли.

Галина Борисовна сумела правильно понять необходимость моего ухода. Я продолжаю этот театр любить и прихожу в него как в родной дом. И главная причина – это Галина Борисовна Волчек. Связь с ней у меня никогда не рвется.

«Дом актера», декабрь 2003 года

ВАЛЕРИЙ ФОКИН:

Галина Борисовна дала мне первые уроки жизни в театре. «Современник», куда я попал сразу после Щукинского училища, был театр со своей особой славой, особой легендой и особыми законами общежития и работы. Ощутить эти законы естественными, своими человеку со стороны не просто. Тем более, юному человеку. Но она никогда не вела со мной разъяснительных бесед, а просто доверяла работу, за что ей огромное спасибо, и учила прямо на репетициях. Первые мои спектакли складывались на самой последней стадии, один из них я просто завалил, и она помогала мне, репетируя за меня и вместе со мной. Это были прямые уроки, порой жестокие. Я рассказывал Волчек сцену, как я себе представляю ее решение, она слушала и говорила: ну иди, делай. Артисты с удовольствием наблюдали, как я после разбора-разгрома должен идти к ним, Галина Борисовна тоже в зале, не уходит, я ее боюсь, зажимаюсь. Пройти из зала, от режиссерского столика, на сцену, чувствуя, как на тебя испытующе смотрят, - это было очень трудно, силой воли я преодолевал это расстояние. Теперь я понимаю: она все правильно делала. Она меня бросала – со всеми знаниями о композиции и другими полезными сведениями, которые я получил в вахтанговской школе, - бросала на съедение Лавровой и Васильевой, Гафту и Покровской: если ты все понимаешь и так хорошо рассказываешь, как надо, то иди к артистам, передай им свое понимание. В этом ведь суть профессии режиссера: не просто рассказать, а сделать. К сожалению, Волчек не преподает студентам. Я уверен, она была бы замечательным педагогом. У нее огромный педагогический дар. Ну, а какая она актриса…высочайшей пробы, с уникальной интуицией! Незабываема ее роль в «Балладе о невеселом кабачке», где они с Табаковым играли, по-моему, просто гениально. А в «Вирджинии Вульф»!.. Нет, все-таки жалко, как подумаешь, сколько всего она могла бы еще сыграть… Не хочет. А ведь для режиссера, между прочим, актриса очень легкая в работе. Вспоминаю, как она работала в «Ревизоре». Увлеченно. Покорно. Точно. С неподдельно наивной верой. Когда она сама как режиссер репетирует, то способна разбудить, раскрыть актеров, на которых вроде уже крест поставили. Станислав Любшин был на грани увольнения, пока она с ним не начала работать. Практически она раскрыла талант Лавровой – «Двое на качелях»; Козакова раскрыла, его, конечно, уже знали по театру Маяковского, но Козаков в «Обыкновенной истории» - это же совершенно новое качество актерской индивидуальности. Умеет она вытащить из актера то, о чем тот даже не подозревает. Это и к Олегу Далю относится и к Петру Щербакову, и к Евстигнееву… к целому созвездию современниковцев. Для меня сделала много, и чем я становлюсь старше, тем больше это понимаю. Научила держать удар. Собрания театра «Современник» тогда, в 70-е, бывали ведь и страшноваты. Я имею в виду ту негативную сторону студийности, точнее, ее остаточные явления, когда каждый рвется врезать всю правду – всем и сразу! – со слезами, с душевной драмой, с разоблачительным задором, без тормозов. (Что не доиграли на сцене, доигрывали на собрании.) Им было тогда по 30-35 лет, а мне казалось, что все они старики… А Волчек меня защищала, не давала разорвать. И этим тоже воспитывала. И еще. Никогда не навязывала пьес. Не указывала: делай это и не делай то. Это тоже очень важный момент: возможность ошибаться самому. Ее порой воспринимают как человека, раздраженного на окружающую жизнь, на театральных врагов-интриганов и прочее. Но надо же понимать: она просто женщина, бывает и беззащитной и трогательной, и смешной. И наивной, при всей ее мудрости, опыте и практицизме. То, что она смогла удержать этот театр, не дать ему развалиться, - огромная ее заслуга. Театр сохранен, театр популярен. Другое дело, как это происходит, за счет чего; что это значит – сохранить театр, держать его, со всеми звездами, - это всегда большая проблема, и рецептов здесь нет. В любом случае это тяжелая работа, тяжелый крест. Искренне желаю ей здоровья и сил. И чтобы все-таки сыграла что-нибудь. Ну нельзя же не играть такой актрисе!

«Театр» №5, 2003

НИКОЛАЙ КОЛЯДА

Несколько лет назад меня потрясло интервью Волчек в «АиФе». Разговор Владимира Старкова с Волчек состоялся после поездки в Америку и оглушительного успеха на Бродвее спектаклей театра «Современник». Разговор касался разных вещей, и в том числе у Галины Борисовны спросили об Олеге Ефремове (тогда Олег Николаевич был еще жив). Я не помню точных слов, сказанных Волчек, но помню их смысл и количество восклицательных знаков, когда она говорила о Ефремове. А говорила она примерно следующее: «Если я буду ругать Ефремова прилюдно или неприлюдно, если я буду цепляться к каким-то его нелестным словам, сказанным о моем театре, если я перестану боготворить Ефремова, то это значит – я предам свою юность, свое страстное желание работать в театре, свою мечту о театре!» Прошу прощения за неточность цитаты, но смысл был таков: Волчек разрешала Ефремову все, он для нее – неприкасаем, пусть делает. Что хочет и говорит, что хочет, он – Учитель. И я с Волчек на все сто пятьдесят процентов согласен: Учителя надо любить, ценить, прощать ему все, просто потому что он – Учитель, вот и все.

Я вообще часто ловлю себя на мысли, что мы с Галиной Борисовной ко многим вещам относимся одинаково, и оттого она такая мне родная и близкая. Я тоже люблю театр, как и она, а она его любит – бес-ко-неч-но. Я обожаю в ней поразительное качество – щедрость, радость, когда у кого-то другого что-то хорошо получается. Вот однажды она увидела наш спектакль «Корабль дураков», Екатеринбургской драмы, возрадовалась как ребенок, нашла денег (это ж надо такое?!) на нашу поездку, нашего провинциального театра в Москву и выпустила нас на свою сцену, на сцену легендарного «Современника». Собрала пол-Москвы народу, чтобы всем показать этот спектакль, чтобы все вместе с ней обрадовались. В моем театре до сих пор помнят (и еще не год будут помнить) эту поездку, эти спектакли. Такую радость она легко и просто взяла и подарила людям – на многие годы. Ну как на нее не удивляться?! Это могла сделать только Волчек, человек бес-ко-неч-но любящий театр, человек, у которого столько энергии, столько хорошего «завода», «драйва», как говорят сейчас молодые.

Я очень боюсь Волчек – как боятся учительницу дети в школе. Как-то встретились у театра. Я приехал из своего Екатеринбурга, она вышла из машины (как всегда поразительно вкусно одета!), смотрит на меня и говорит: «Ну здоров. Ты что. Коль, меня не поцелуешь?» Я полез к ней, смеясь и радуясь, что могу прикоснуться к ней, замечательной, чудной.

Одна провинциальная артистка все допытывалась меня: «Ну спроси, спроси как-нибудь у нее при случае: как ей удается так сохранять форму и как она может, набирая годы хорошеть? Мне это важно знать для себя самой!» Я спросил как-то об этом Галину Борисовну. Она хмыкнула и сказала: «передай своей артистке, что просто-напросто никогда не появляюсь на экране лахудрой, привожу себя в порядок, и все тут». Я это и передал.

Репетировали «Селестину». Мне и моему художнику Володе Кравцеву взбрело в голову, чтобы все костюмы в спектакле были бы связаны из ткани, крючком. Я пошел в пошивочный, набрал кусков ткани, нарвал их и, сидя в кабинете у Жени Кузнецовой, завлита театра, связал «кружок» - половичок, как бабушки делают, меня мама научила такие кружки вязать. Связал, пошел к Волчек в кабинет: «Галина Борисовна, вот такие будут костюмы» Говорю ей, а сам думаю, сейчас она скажет: «Ты чего, с головой не дружишь?» Волчек сидела за столом, курила. Посмотрела половичок, потрогала, пожамкала в руках, помолчала, снова затянулась сигаретой и сказала: «На премьеру свяжешь мне такую сумку. Иди». И все. То есть, таким образом, было дано благословение разодрать на куски три километра ткани на костюмы. Я потом спросил у Жени Кузнецовой: «А почему ГэБэ так отреагировала на мой половичок и так быстро согласилась?» На что Евгения мне сказала: «Дурак! Волчек знаешь, как ценит все, что ручками, ручками сделано?! Она понимает в этом толк, она знает, что от этого идет особая энергия!»

Как я люблю тебя, Волчек! Как я люблю тебя, театр «Современник», мой беленький, мой красивенький на Чистых прудах! Вот приеду в Москву, приду к театру и всю ротонду обцелую, все стены. Всю сцену. И если Галина Борисовна позволит, и ее поцелую. Потому что я ее – правда, без дураков – люблю. Сильно-сильно. Потому что я добро помню. Если бы не она – меня бы не было, не сомневаюсь. Двенадцать лет назад она поставила «Мурлин Мурло», одну из моих первых пьес – я тогда был сопляк никому не известный, студент Литинститута. К слову сказать, спектакль идет до сих пор и собирает полные залы. Когда я каким-нибудь иностранцам говорю о том, что моя пьеса идет в «Современнике» 12 лет и что зал на 800 мест каждый раз полнехонек, они пучат глаза и не верят: такого быть не может. А вот может. Потому что спектакль поставила Волчек.

«Театральная афиша», декабрь 2003 года

ОЛЕГ ТАБАКОВ

Это тот самый случай, когда с человеком связывают самые лучшие, самые максималистские устремления. Это было замечательное время, почти как в детстве, когда тебе, по формуле Андерсена, принадлежит весь мир и еще пара коньков в придачу. Такие чувства, которые связывают меня с Галей Волчек.

И то, как я любил Женю Евстигнеева и как на протяжении этого огромного срока, который называется жизнь – начиная с пятьдесят шестого, что составляет скоро пятьдесят лет, - я по-прежнему так же нежно так же верно отношусь к Гале. Она – единственный в моей жизни режиссер, который остановил работу над спектаклем, где я был занят как актер. Остановила репетиции, потому что я перенес инфаркт. И возобновила она работу только тогда, когда я после инфаркта оправился. Мне было двадцать девять лет. Это был поступок, который, конечно, аналогов не имеет.

Галя по массе своей, по экстерьеру своему, довольно крупному, играла почти всегда моих мам. И даже моя родная мама идентифицировала ее в таком качестве.

Заботы, которыми окружала меня Галя, наверное, тоже были, скажем так, неординарными. Все это было связано, конечно, с тем, как мы тогда жили, как мы тогда работали. Стоит только вспомнить наши ночные бдения, во время которых мы обсуждали друг друга – со всей прямотой. Когда кто-то мг получить столько правды, что было удивительно, как он вообще жив оставался. И наши ночные репетиции, ночные разговоры – конечно, это был период прекрасный… И как мы ежесезонно перераспределяли зарплату, сдавали деньги в кассу общую. Это все, в общем-то, аналогов не имеет.

Чего пожелать? Наверное, того, чего и себе желаю: здоровья. Удачи. Здоровья детям, точнее – ребенку, Денису, которого я так же люблю, как и Антона своего.