Артур Смольянинов: Человек – это то, что он делает, а не то, что он говорит

Артуру Смольянинову только 30 лет, но кажется, что на театральной сцене и в кино он уже очень давно. Проверяем себя и смотрим биографию актера, в которой тут же находим подтверждение догадкам: в своем первом фильме Артур Смольянинов снимался, когда ему исполнилось 14 лет. Это была картина Валерия Приемыхова «Кто, если не мы», вышедшая на экраны в 1998 году. В 2000 году Смольянинов поступил на курс к Леониду Хейфецу, который окончил в 2004-м, а еще через два года пришел в театр «Современник», где работает до сих пор и где он уже давно в когорте ведущих артистов. Сниматься за все это время не переставал, и в его фильмографии на сегодняшний день 45 картин. Однако профессия, в которой одна главная роль следует за другой, занимает далеко не все время и мысли артиста. Артур Смольянинов вошел в попечительский совет фонда «Подари жизнь» Чулпан Хаматовой и Дины Корзун практически сразу, как только тот был образован, и занимается благотворительностью много, хотя и совсем не говорит об этом. Он вообще не очень охотно говорит. Намного более охотно делает. Он в принципе человек дела, поэтому выглядит и ведет себя соответственно: немногословен, решителен, внимателен и сосредоточен.

– Вы уже восемь лет работаете в театре «Современник», где почти сразу стали ведущим актером. А как получилось, что вы пришли именно в этот театр?

– Мы снимались в кино с Сергеем Гармашем, у нас возникла взаимная человеческая симпатия, мы много общались, и как­то я рассказал ему, что очень хочу работать в «Современнике». И он, узнав об этом, организовал нашу встречу с Галиной Борисовной Волчек. Мы поговорили минут сорок у нее в кабинете, и вышел я оттуда с ролью Соленого в ее «Трех сестрах».

– Театр часто обвиняют в том, что в нем все происходит по блату и свои приводят своих, что вы только что и подтвердили своим рассказом…

– Так могут рассуждать только далекие от театра и в принципе недалекие люди, мало чего сами в жизни делающие. В театре не приобретешь ни много денег, ни много власти, ни всемирной славы, то есть ничего такого, что обычно притягивает бездельников и прочих бесцельных людей, которые хотят, чтобы было все и сразу и ничего за это не было. Театр – это дело, и если ты делаешь его всерьез, то оно крайне энергозатратно и требует большого к себе внимания. В театре все зависит только от тебя – как ты покажешься, как пройдет разговор, возникнет ли взаимный интерес, а дальше, если все случается и тебя берут, никто за тебя пьесу не прочитает, текст не выучит, роль не придумает и не сыграет. За каждый свой выход на сцену ты несешь персональную ответственность в первую очередь перед самим собой и перед людьми, которые в зале. В театре очень мало случайных людей, а если таковые и попадаются, то, в конечном счете, они сами естественным образом отпадают.

– Про Галину Борисовну Волчек говорят, что она самая главная защитница своих артистов. Это так?

– Она совершенно фанатично, до самоотречения преданный и влюбленный в свое дело человек! И эта ее любовь – первопричина. Все остальное – это лишь следствие. Театр – ее детище, а мы, все в нем работающие, в каком­то смысле ее дети, и, конечно, она будет, если это необходимо, нас защищать, оберегать, спасать, защищая тем самым театр. Это, конечно, не значит, что за стенами театра жизнь и люди для нее не существуют, что она не поможет совершенно незнакомому человеку в какой­то отвлеченной житейской ситуации, если понадобится. Она вообще, по­моему, к реальности очень внимательна, отзывчива и восприимчива, иногда даже слишком, но, когда дело касается театра, все в сто раз обостряется.

– Говорят, что Галина Борисовна строга. Актеры в театре ее не боятся?

– Бояться – занятие совершенно бесплодное и бессмысленное. Как можно бояться того, кого любишь? Как можно общаться, если боишься? Как можно любить, если боишься? Как вообще можно жить и что­то делать, если боишься? К Галине Борисовне мое отношение постепенно менялось. Поначалу это были некий трепет, робость, такой юношеский восторг, потом я вырос, и на смену трепету естественным образом пришли уважение, тепло и понимание, что это большой и сильный человек, с которым, на мое счастье, наши пути пересеклись.

– Соленый – ваша первая роль на сцене «Современника». Ваше отношение к нему поменялось за те восемь лет, что вы его играете?

– Очень. Когда я только начал играть Соленого, я его не чувствовал и не понимал. Вернее, что­то понимал, конечно, но на очень поверхностном уровне. И в большей степени я просто выполнял рисунок, используя свою природную органику. Со временем я с Соленым познакомился ближе, многое о нем понял и очень его полюбил. Сейчас это совершенно другой человек по сравнению с тем, что был восемь лет назад. Но у меня не только к Соленому – ко всем моим персонажам отношение меняется постоянно, потому что я сам меняюсь, и моя жизнь тоже. Биоритмы замедляются, успокаиваешься немножко и начинаешь на вещи смотреть спокойно и рассудительно. Подчиняешь себя трезвому рассудку. Не холодному, а трезвому.

– Еще один ваш знаковый персонаж в «Современнике» – Горчаков из спектакля Евгения Каменьковича «Горбунов и Горчаков» по Иосифу Бродскому.

– Да. Но о нем я бы не хотел говорить – об этом человеке, которого я играю.

– Почему?

– Не хочу. О спектакле – пожалуйста. Он идет уже третий сезон, и если на премьере это был такой... Бэмби, то теперь он очень набрал. Да и мы с Никитой Ефремовым тоже выросли. Текст и обстоятельства поэмы все время как­то накладываются на контекст нашей жизни, возникают новые смыслы, и спектакль постоянно меняется. Уже практически до неузнаваемости изменился с момента премьеры. Но для меня остается едва ли не самым важным в репертуаре сейчас. Каждый раз он меня куда­то двигает. Каждый раз заставляет напрягаться и задумываться, как, собственно, и все другие спектакли. Но этот, конечно, в большей степени.

– От того, что текст роли написан в стихах, меняется ли что­то в вашей актерской работе?

– В театре, как и в жизни, важно не то, что в словах, а то, что между строк, за словами. Так и в этой истории: самое важное то, что происходит между этими двумя людьми с абсолютно полярным восприятием жизни, находящимися в экстремальных условиях замкнутого пространства, физической несвободы и нечеловеческого к себе отношения. Как оба они смотрят на происходящее с ними, как их взгляды и интересы сталкиваются, что они делают в связи с этим и как меняются от начала к финалу. Плюс к этому, конечно, они еще и говорят стихами, да какими! Текст здесь является третьим главным героем, живущим своей самодостаточной жизнью и каждый раз совершенно непредсказуемо влияющим на ход спектакля. В нем заложено такое количество самых разных смысловых пластов и глубоко личных, очень сильных душевных переживаний автора, что в какой­то момент они в том или ином месте неожиданно открываются и начинают вести нас за собой, вести спектакль по совершенно иному, чем мы предполагали перед началом, руслу. К тому же само по себе огромное удовольствие – произносить стихи Бродского вслух, исследовать эту практически совершенную и абсолютно бездонную архитектуру слова, языка. А с точки зрения техники работа со стихом отличается от работы с прозой тем, что возникают такие понятия, как ритм, созвучия, рифмы. Например, на репетициях Каменькович добивал нас, чтобы, например, в слове «постоянно» мы бы произносили, а он бы слышал две, даже лучше три буквы «н». И мы понимали, что эти три «н» важны, потому что это стихи, и потому что благодаря этим трем «н» в строке как будто бабочка из куколки рождается, слово обретает объем и верное звучание.

– С Евгением Борисовичем Каменьковичем вы сделали два спектакля в «Современнике» – «Горбунов и Горчаков» и «Джентльменъ». В вашей жизни это режиссер знаковый?

– У нас с ним отношения задолго до этих двух спектаклей начались. Я ведь поступал к нему на курс в Школу­студию МХАТ. Тогда он меня покорил совершенно своей искренней веселостью и жизнелюбием, и я очень хотел к нему. Мне казалось, что он меня тоже выделил из всех, потому что позвал сразу на третий тур, а потом – опа! – не взял меня, мотивируя это тем, что я все равно буду сниматься, а учиться не буду. Чуть позже, после окончания вступительных экзаменов, когда я уже поступил в ГИТИС к Леониду Хейфецу, мне домой, в Королев, где у нас не было телефона, пришла телеграмма: «Срочно перезвоните. Каменькович». Трудно описать, что происходило со мной, пока я шел до станции, где телефон был. Чего я только ни передумал: что освободилось место, и меня берут на курс, еще что­то... Но оказалось, что Каменькович приступил тогда к репетициям «Кухни» с Олегом Меньшиковым и зовет меня познакомиться с Олегом Евгеньевичем. Я приехал, познакомился – и снова мимо. С тех пор, когда я вспоминал о Каменьковиче, то всегда с такой веселой злостью, и очень хотел с ним когда­нибудь еще встретиться. В результате все так сложилось, что мы сделали с ним два спектакля. Работать с ним оказалось крайне увлекательно, познавательно и полезно для общего развития, так как он большой эрудит и все время советовал что­нибудь почитать­посмотреть, в том числе и связанное с материалом, над которым мы работали.

– В «Современнике» он вас сразу утвердил на роли или были пробы?

– Да уж нет, без проб обошлось на этот раз.

– Интересно, а для кино вас еще просят участвовать в пробах? Ведь это среда, где вас уже очень хорошо знают.

– Бывает, что без проб утверждают. Бывает, что приглашают на пробы, и если я, так или иначе, заинтересован в этой роли, то иду и пробуюсь. Это совершенно нормально, это тоже часть работы. Музыкант пишет этюды, художник эскизы, писатель наброски – черновики всякие, режиссер снимает пробы. Режиссер – художник, актеры – краски. Он пробует одну, другую, десятую и понимает, что вот эта и эта ему нужны, а вот эта, даже самая сочная и красивая, в этой конкретной работе ну никак не подходит. Но он ее запомнит и использует в следующей или посоветует коллеге. Ничего личного, как говорится, это работа. И потом прошлое, оно в прошлом. Если ты сыграл хорошо вчера, это же не означает автоматически, что тоже самое с тобой произойдет сегодня. Новый день, новый ты, новая работа, не имеющая никакого отношения к предыдущей. Важно то, что есть, а не то, что было. Каждый день. Здесь и сейчас. Для меня по большому счету глобально ничего не меняется. Мне просто снова надо сделать хорошо свое дело. Пробы – это, по сути, те же съемки, только в миниатюре.

– Наверняка бывало, что вас не утверждали на роли, которые вам очень хотелось сыграть. Вы очень переживали?

– Я очень переживал раньше, теперь нет, не переживаю почти совсем. Понимаю, что раз нет, так и нет, живем дальше с тем, что есть.

– Было такое, чтобы вы просили роль?

– Было такое, что мне в руки случайно попадал сценарий, и я приходил и говорил: дайте мне попробовать. Мне говорили «давай», я что­то делал, и мне говорили либо «да, это твое», либо «нет, не твое».

– Не обидно, когда говорят «это не твое»?

– Да нет. Ну, значит, не мое, бывает. Значит, в другой раз будет мое. С опытом начинаешь относиться к таким вещам спокойно: все всегда к лучшему и все всегда вовремя в итоге оказывается. Жизнь – это то, что у тебя есть здесь и сейчас, а не то, чего нет.

– Вы это поняли в связи с какой­то конкретной историей?

– Нет. Просто я в какой­то момент понял, что работа – это же не вся жизнь. Да, это интересно, это нравится, это весело и за это платят деньги, но этим жизнь не ограничивается. Это все равно только работа, как бы я ее ни любил.

– Но без работы вы ведь и не пробовали никогда? У вас же не было долгого периода простоя?

– Почему? После «9 роты» почти год ничего не было. Тоскливо было, это я хорошо помню. Так что, конечно, лучше, когда работа есть, чем когда ее нет. Но я знаю, что, если вдруг ее не будет, я смогу заниматься чем­то еще. Просто потому, что это зависит только от меня. В общем, сначала человек, а потом то, что он делает. Если есть желание и страсть к познанию жизни, а еще голова на плечах, не потеряешься.

– Вы довольны тем, как складывается ваша жизнь в профессии?

– Более чем. И поскольку я не загадывал ничего, то мне и сравнивать не с чем. Кроме того, мне кажется, что пока у меня еще только разгон, а главное все впереди.

– Вы когда­то говорили, что хорошо бы сыграли музыканта или спортсмена. Вы имели в виду какого­то конкретного персонажа?

– Нет, я имел в виду образ жизни, который мне близок: подчинение себя делу, борьба с самим собой, рефлексии.

– А вам легко бороться с собой?

– Смотря, в каких обстоятельствах, и, смотря по какому поводу, идет борьба. Но всегда интересно и полезно, если борешься и побеждаешь. Например, я играю в футбол два, а то и три раза в неделю. В футболе большая игровая составляющая, и мне это больше нравится, чем монотонное тягание штанги наедине со своими мышцами. Но прикладывать усилия в футболе все равно надо, и еще какие! Но больше всего в футболе, да и в спорте вообще, мне нравится, что не нужно говорить. Ты можешь тридцать раз сказать, что я сейчас забью, но если при этом стоишь на месте, ничего не произойдет. Нужно сделать усилие, рывок, добежать до чужих ворот и ударить по мячу. А потом еще вернуться в защиту и там отработать, сделать так, чтобы не забили тебе. И вот, когда тебе кажется, что все, ты так устал, что уже не можешь идти – не то, что бежать, ты делаешь над собой усилие, говоришь про себя только одно слово «беги», заставляешь все­таки побежать, побороться и отобрать мяч, в эту секунду ты испытываешь огромный прилив сил и эмоций, становишься сильнее и физически, и ментально. Понимаешь, что можешь гораздо больше, чем тебе кажется. В такие моменты ты растешь. Спорт, как ни банально это звучит, реально воспитывает, закаляет и развивает характер. А от говорения я очень устаю и часто не вижу в этом занятии особого смысла. Человек ведь – это то, что он делает, а не то, что он говорит. Говорить мы можем часами, тоннами, и ничего с места не сдвинется. А можем встать со стула и за пять минут что­то сделать.

– Ваше нежелание говорить о благотворительности, которой вы активно занимаетесь, связано с этой усталостью от слов?

– Да не то чтобы нежелание, просто не вижу особого смысла говорить о том, что происходит само собой, по обстоятельствам и естественным образом вплетено в канву жизни, являясь лишь незначительной ее частью. И так понятно, что человеку надо помочь, если ему надо помочь. Вы же не рассказываете каждому встречному, что подсказали кому­то дорогу или помогли по лестнице спуститься. По сути, для меня это то же самое. Сделал – молодец, спасибо, пошел дальше. Чего говорить? Я не занимаюсь благотворительностью активно, как ею занимаются некоторые мои друзья и знакомые – за что им честь и хвала, – отдавая все свое время и силы помощи другим людям и, что важно, поиску тех, кому она нужна. Я просто иногда помогаю тем, кто помогает 24 часа в сутки 7 дней в неделю. Вот и все.

– Вас всегда хватает на то, что вы считаете, вы должны делать?

– Нет. Иногда я позволяю себе лениться. Просто лежать целый день дома и ничего не делать. Вообще. Кино смотреть. Не специальное, а какое в голову придет.

– Вы можете описать, на что это похоже – играть на сцене? Что происходит с вами, когда вы начинаете играть?

– Это что­то вроде эффекта от ЛСД, только в легкой форме. Перемещаешься в другую реальность. Или, не знаю, как в войнушку в детстве играли или в дочки­матери или в магазин: представляешь себя кем­то другим и очень серьезно начинаешь в это играть, со всеми подробностями и переживаниями, получая большое удовольствие от продажи камушков за листики или от выполнения сверхсекретного невыполнимого задания. По сути, то же самое, только более осознанно и регулярно.

– Правда, что время на сцене по­другому идет?

– Иногда замедляется, иногда ускоряется, иногда один в один идет, и ты ощущаешь, что ты прямо здесь и сейчас, только это не ты, а ты плюс еще кто­то другой. Даже больше кто­то еще.

– Вы про персонажей думаете «я» или «он»?

– Он. Конечно, он. Потому что это не я, а другой человек.

– А расскажите про вашего «другого человека» – Хлынова в «Горячем сердце». Он хотя бы чем­то похож на вас или он совсем другой?

– Это очень, очень одинокий человек, с огромной пустотой внутри, отчаянно ищущий и не находящий, чем же ее заполнить. Потому что, казалось бы, он добился всего, о чем мечтал, а вышло так, что он, оказывается, не о том мечтал совсем, и ни счастья, ни любви, ни радости ему все его достижения не принесли. И что дальше – совершенно никак ему непонятно, и от этого он страшно мается и мучается. В своем поиске он заходит очень далеко, до самых краев и, в принципе, находится на грани помешательства или самоубийства. И мне его офигительно жалко.

– Есть ли роли, играть которые вы не согласитесь ни за что? Не знаю, маньяка какого­то.

– Нет! Наоборот, чем дальше от меня персонаж по своей природе и биографии, тем интереснее мне его играть. У меня нет никаких абстрактных табу. Может быть, какого­то конкретного маньяка я и не соглашусь играть. А другого – очень даже. Бывают же такие многомерные и неоднозначные маньяки, что просто по­человечески интересно в нем поразбираться: как он пришел к такому пограничному состоянию сознания. При условии, конечно, что он хорошо написан, а не плоско.

– Вам в профессии тяжело или легко?

– По­разному бывает, но главное, что мне весело и интересно в любом случае, ведь любая профессия – это просто отношение к тому, что ты делаешь. И когда к этому ощущению приходишь, то все становится просто и понятно.

– То есть у вас совсем нет страха, что сейчас придет кто­то помоложе и поплечистее и начнут звать и выбирать его, а не вас?

– Нет. Ну, это все равно, что у одной рыбы в Тихом океане спросить, не страшно ли ей, что сейчас приплывет другая рыба. Нет, не страшно. Пусть приплывает. Места всем хватит.

Беседовала Екатерина АНТОНОВА
«Театральная Афиша», июнь-июль 2014 года