«Мои театральные прогнозы — ужасные. Развалят всё вконец…»

Беседа с народной артисткой СССР Галиной Волчек, с которой мы на «ты», началась с ее горького признания. «Критика в лице некоторых своих «влиятельных представителей», — говорила она, — вот уже более тридцати лет заколачивает наш театр в гроб. С того момента, как Олег Николаевич Ефремов ушел во МХАТ. Трудно работать под такой аккомпанемент. Но значит, есть в нас живая энергетика, если мы до сих пор востребованы не только поколением наших ровесников, но и их детьми, теперь уже и внуками... Мамы, папы, дедушки и бабушки, в прошлом фанаты «Современника», приводят своих «младшеньких» к нам. Отношение зрителей, которое не изменилось за десятилетия, помогло нам выжить»

— В 1972-м, когда мне пришлось возглавить «Современник», первое, что я сделала, — отправилась в Вахтанговское училище и пригласила целую группу очень талантливых людей — актеров Костю Райкина, Юру Богатырева, Володю Поглазова, режиссера Валерия Фокина...

— Ты еще и сама была тогда молодая. Тридцать пять лет для режиссера не возраст...

— «Современнику» необходимо было вливание «живой крови». Когда я ставила «Обратную связь» Александра Гельмана, ту же пьесу в Художественном театре с гениальным Смоктуновским ставил и Ефремов. Но я сознательно и принципиально отдала главную роль вчерашнему студенту Школы-студии МХАТа Валерию Шальных... Я верила, что только молодой, не обремененный опытом и цинизмом человек сможет сыграть судьбу, похожую на ту, что мы играли в «Обыкновенной истории», но и совсем другую. Очень молодой человек, выбранный на пост секретаря горкома, искренне верит во все партийные постулаты, в добро и человеческую чистоту, а сталкивается с демагогией, ложью, коррупцией (которая была и в советские годы, но другая, чем сегодня). Он побежден обстоятельствами, но не сломлен и не искажен внутренне, остается самим собой, не превращается в «свиное рыло», как романтик Александр Адуев из романа Гончарова.

— Мне кажется, тебя всегда интересовал вопрос отношений старших и младших в театре. Возглавив «Современник», ты пригласила на постановку великих: нашего Товстоногова («Балалайкин и Кo», польского Анджея Вайду («Как брат брату»). Но рядом с ними начали работать молодые режиссеры Фокин, Виктюк, Райхельгауз, Али-Хусейн... Кто только не ставил спектакли в «Современнике»!

— Когда Миша Ефремов со своими товарищами организовал студию, которую потом назвали «Современник-2», мы с радостью пошли на этот эксперимент. Наши возможности в то время были самыми скромными. Второй, малой сцены не существовало. Но мы сделали для ребят все, что могли. Многие из первооснователей «Современника» сомневались, надо ли театру все это? Я говорила: «Дело не только в том, что они моложе нас на тридцать лет, они на тридцать лет другие». И только при этом естественном обмене «Современник» сможет двигаться дальше и не превратится в музей. Нужно рисковать.

— Говорят, ты любишь «пригревать» детей своих артистов. У тебя в труппе дочь Евстигнеева, дочь Фролова и Миллиотти, долгое время играл Антон Табаков, время от времени возникает Миша Ефремов...

— Они родились в другое время. У них нет нашей неистовой веры, нашего святого фанатизма, когда мы боролись за свой театр. Но над ними нет и «генетического страха», от которого мы изо всех сил стремились избавиться. То наше давнее соединение молодых и талантливых было своего рода сговором, хотелось сказать со сцены о том, о чем никто не смел тогда сказать, и сказать по-своему, по-другому. Мы почти не расставались.

Нынешние молодые — другие. И у нас, и за рубежом. В них нет страха.

Я, например, бывала на Красной площади только по праздникам. В будние дни боялась зайти на нее, такой она была пустой и таинственной даже при свете дня. Редких прохожих внимательно рассматривали «люди в штатском». Казалось, что в самом воздухе растворена опасность. А теперь прямо с тротуара можно сделать полшага и войти в салон («Кристиан Диор»). Кому-то это не нравится. А я думаю, чего тут странного? Ведь на каждой центральной площади мировых столиц есть и салоны, и кафе, и летние ресторанчики под зонтиками. А у нас — только могилы вождей и каменная гробница. Всю жизнь мое поколение прожило, точно разделяя: обком партии, горком партии — по одну сторону черты, а мы, просто люди, с нашими заботами, маленькими деньгами, с нашими театрами, наконец, — по другую. На этом выросли...

Нынешние молодые многого в нас не понимают. И это не только в России. Я ставила спектакли в Израиле и с изумлением обнаружила, что младшие не жалеют, а презирают старших за то, что те допустили холокост и немецкие концлагеря. Никаких объяснений, оправданий от матерей и отцов дети слушать не хотят. Ответ один: «Как могли вы капитулировать? Почему подняли руки и пошли в газовые печи?» Они — другие. Самое глупое — считать, что мы были лучше. Нас просто родило другое время.

Знаешь, у меня всегда было очень много молодых друзей. Это дети моих близких, товарищи моего сына, мои актеры, просто молодые люди... Я не пойду с ними плясать, потому что не только плясать, но и ходить нормально уже не могу. Задыхаюсь. И платье мини тоже не надену. Но мне с ними интересно. Интересно, как они думают, что они делают...

— Говорят, что у тебя всегда были любимчики из молодых.

—Трудоголик Костя Райкин был моим любимцем. Я люблю тех, кто выкладывается в нашем деле до конца. И Марина Неелова, и Лена Яковлева, и тот же Костя Райкин, давно ушедший в свой «Сатирикон», всегда много снимались и снимаются в кино, на телевидении, но их любимым домом оставался этот Дом, в котором не всегда было тепло, не всегда вкусно, не всегда богато... Они обижались, брюзжали... И работы не хватало на всех... Но это был их главный Дом.

— Теперь не так? Хуже? По-другому? Я часто встречаю тебя на спектаклях твоих коллег, в том числе молодых и новых... Как ты оцениваешь нынешнюю театральную ситуацию?

— Вижу, как планомерно идет разрушение драматического театра в России. Не могу и не хочу никого конкретно обвинять, но сегодняшние реалии привели к тому, что театр для артистов стал «запасным аэродромом», а не главным делом жизни. Всегда на заработанное в театре невозможно было прожить. Но приоритетом для артистов, их сердцем, душой всегда оставался театр. Все остальное было второстепенным. Сейчас поменялись критерии. Театр вынужден подстраиваться под всевозможные дела и занятия артистов. Ситуация страшная, поскольку театр без артистов существовать не может. Это как снежный ком, как цепная реакция бесчисленных соблазнов.

Мы теряем одну из наших бесспорных духовных и художественных ценностей — безоговорочно признанный в мире русский драматический театр с его уникальной школой. Теряем наследие великих русских режиссеров-реформаторов.

Возникла особая область театральной жизни — фестивальная. В театрах создают специальную «продукцию» для фестивалей. Чтобы только пригласили, позвали, купили, наградили... Идет какая-то вакханалия. Появились театры и режиссеры — просто завсегдатаи фестивалей, только о том и думающие, чтобы их позвали хоть на самый заурядный фестивалишко. Кажется, они и работают лишь друг для друга.

— Тебе это кажется опасным?

— Безусловно. Потому что, прикрываясь демагогией, ссылками на опыт и успехи «массовой культуры», утверждаются совсем другие ценности, чем те, которые два столетия, со своего возникновения, утверждал наш театр. Я называю его театром для людей. «Народ» — понятие в словопрениях заболтанное и дискредитированное. Для меня бесконечно важны, а театру необходимы не просто люди в зале, а каждый человек лично. Сомневаюсь, что «фестивальная продукция» — театр прыгающий, бегающий, раздевающийся, совокупляющийся, орущий — придется им по вкусу.

— В «Современнике» десятилетиями — сплошные аншлаги. Можно, разумеется, сказать, что у вас «не те» зрители, старомодные, консервативные, примитивные, а настоящие и продвинутые сидят в подвальчиках на пятьдесят мест...

— Надо зайти в наш зал и посмотреть, какой молодой у нас зритель. Он еще и помолодел за последнее время, когда были поставлены «Три товарища» по Ремарку, пьеса сербского драматурга «новой волны» Биляны Срблянович «Мамапапасынсобака» и молодого режиссера Нины Чусовой с Чулпан Хаматовой в главной роли. Но и перезаполнение зала зрителем, и аншлаги сегодня преданы анафеме, они, оказывается, ничего не значат для тех «влиятельных и продвинутых», которые оценивают и приговаривают.

Я интересовалась, как, например, объявляют моду на цвет. Оказывается, пять-шесть ведущих дизайнеров звонят другу другу: «Что-то у нас давно синенького (или красненького, или зелененького) не было, давайте объявим это модным на нынешний сезон». Вот и наши театральные критики так — сговариваются и объявляют «моду». Я вдруг тоже оказалась в немодных режиссерах, хотя никогда в жизни не думала на эту тему. Это не только в театре! Недавно один из наших самых лучших тренеров по фигурному катанию всемирно известная Таня Тарасова, которая сейчас работает в Америке, позвонила и сказала: «Зачем мне возвращаться? У меня тренироваться немодно... Мне льда не дадут».

С первых дней профессиональной работы только и слышу: «Кризис в театре... Кризис...» И позже о «Современнике» в постъефремовские годы (даром, что театр тогда выпустил «Валентина и Валентину», «Балалайкина и Кo», «Восхождение на Фудзияму», «Эшелон», «Записки Лопатина», «Двенадцатую ночь», «Как брат брату», «Обратную связь», «Спешите делать добро», начал и завершил цикл чеховских спектаклей с Лавровой, Нееловой, Квашой в главных ролях) тянулся, выматывал душу этот вопль, который, в конце концов, смертельно мне надоел.

Кроме последних сталинских лет (в начале 50-х), никакого особенного кризиса в нашем театре не было. Работали великолепные режиссеры — Лобанов, Рубен Симонов, Кедров, Вивьен, Константин Зубов, потом Товстоногов, Эфрос, Ефремов, Любимов, следующая генерация — Захаров, Хейфец, Анатолий Васильев, Виктюк, выходили замечательные спектакли, поражало количество талантливых актеров — от МХАТа и Малого до БДТ и «Современника». Театр обретал, отстаивал, взращивал себя в сопротивлении системе.

Кризис я вижу сейчас. Мои прогнозы не просто невеселые. Они ужасные. Ведь развалят все вконец! К антрепризе, которая у нас цветет пышным и пошлым цветом, оказался не готов никто. Ни зритель, ни артисты, ни сознание людское... Прикрываясь громкими именами, втягивая за большие деньги хороших артистов, антреприза себя постоянно компрометирует халтурами, которые только невежда примет за спектакли. Мои коллеги, занятые серьезным творческим делом, а не фестивальной шумихой, скажут то же самое. Наш театр может рухнуть. И не будет уже той «активной тишины» в зале, которую я больше всего ценю, больше, чем аплодисменты в финале.

— Можно как-то этому противодействовать?

— Слишком далеко все зашло. Слишком связано со многими причинами. Ситуация, при которой театр перестал быть жизнью актера, возникла не на пустом месте. Ее готовили. Изменилось сознание артистов. Безнравственность критики стала одной из причин. Ужасно сегодня вспоминать, что нет уже ни Маркова, ни Рудницкого, ни Анастасьева, ни других блистательных критиков, бесконечно любивших театр. Никогда не забуду, как еще до первых прогонов на публике Павел Александрович Марков совсем один сидел в пустом зале «Современника» и мы специально для него играли «Вишневый сад».

— Накануне твоего юбилея — семидесятилетия — довольно о печальном... Тем более что «Современник» развалу и падению мужественно сопротивляется. Да и ты «не слабый лидер». У вас был очень интересный прошлый сезон с твоей новой «Анфисой» по Леониду Андрееву, где оживали бездны, грехи и страсти Серебряного века, была «Сладкоголосая птица юности» по Теннесси Уильямсу в авторской редакции нового режиссера Кирилла Серебренникова, о которой много писали и спорили, а «Мамапапасынсобака» единодушно признан лидером года. Так что на старомодный театр «Современник» не похож. Чем будете удивлять в нынешнем сезоне?

— Через 48 лет после рождения нашего театра мы открываем новую сцену. Хотя строительство отнимает кучу сил, средств и нервов, но каким-то образом летом оно будет обязательно завершено. Это серьезный инвестиционный проект. Здание расположено бок о бок с «Современником». Там будут и офисы, и другие служебные помещения, но там нам принадлежит небольшой театр со зрительным залом на 300 мест, который можно трансформировать. Подчеркиваю, мы открываем не малую сцену, которая у нас есть, а новую — для экспериментальных работ. Она — другая. И конструктивно, и по наполнению. Как знак наступившего столетия — рассчитана на более мощную, напряженную актерскую и постановочную энергию. Первый спектакль для нее уже готовится. Это «Шинель» Гоголя в оригинальном режиссерском решении Валерия Фокина, совместный проект Центра им. Вс. Мейерхольда и «Современника». Для меня это имеет почти символическое значение. Фокин, который когда-то на пятом этаже нашего служебного здания сделал несколько талантливейших камерных спектаклей — «Монумент» Э. Ветемаа и «И пойду, и пойду...» (по Ф. Достоевскому), к нам возвращается... В маленьком метафорическом и символическом спектакле главную роль играет Марина Неелова. Естественно, не самого Акакия Акакиевича, а некую субстанцию, душу и смысл великой повести...

— «Гроза» режиссера Нины Чусовой, которую ты решила пригласить во второй раз, тоже пойдет в новом помещении?

— Нет-нет! «Гроза», этот риск и скандал, который наверняка будет, — для нашей большой сцены. Там же и Анджей Вайда начинает репетиции «Бесов» Достоевского...

— Как это удалось — заполучить Вайду?

— Уговаривала давно. Я с ним дружу. Он один из людей, подаренных мне жизнью. Он — живое воплощение творца, поразительный человек и художник. Мы нашли исполнителей, не приглашая никого со стороны. И это — мое особое счастье. Он сам выбирал актеров. Оформлять спектакль будет его жена — замечательный художник.

— Ты умеешь дружить... Даже с гениями, с людьми очень высокого ранга... С Товстоноговым, например.

- Бог дал мне в друзья самую лучшую «человеческую коллекцию» в мире! Я умею ухаживать за своей коллекцией. Они мне нужны не тогда, когда мне это нужно, а когда это нужно им. Наверное, они это чувствуют. Помню то тяжелое и полное надежд для Польши время, когда вопреки желанию партийных властей у них побеждала «Солидарность». Вайду и еще нескольких выдающихся деятелей польского искусства привезли в Москву — уговаривали «повлиять» на Леха Валенсу. Я тогда переехала, «Современник» тоже, мы с Вайдой друг друга потеряли. Только в последний день на «Мосфильме» у Алеши Баталова он узнал, куда мне звонить. Дозвонился в четыре часа, а в семь вечера они уезжали. Кричит: «Галя! Я в гостинице «Москва»... Ты можешь ко мне подъехать?» Я примчалась. Мы с ним разговаривали, как на свидании в тюрьме. Человек в штатском не уходил из номера. И только когда он меня в конце встречи обнял, чтобы попрощаться, то сумел шепнуть в ухо: «Чего мне стоило тебя найти!..»

А еще я дружу и дружила с семьей Товстоногова и с моим дорогим Гогочкой, с американским режиссером Аланом Шнайдером, с Артуром Миллером и Ванессой Редгрейв...

— Вайда уже приступил к работе?

— Сейчас я думаю только о том, чтоб ему не сорвали репетиции. Я не вывешиваю распределения «Бесов», хотя оно уже есть, пока не поговорю с каждым актером в отдельности, не прикажу строго-настрого, чтобы за семь недель, которые Вайда будет работать у нас, не случилось никаких съемок, антреприз, телесериалов. На «Грозу» к Нине Чусовой никак не могут собрать полный состав исполнителей.

— Гуляют?

— Да не гуляют! Работают. Деньги зарабатывают.

— А если не отпустить, могут уйти из театра?

— Могут. Раньше не могли. Об этом я и говорю как о кризисе отношения актера к театру.

— В театральной среде много говорят о какой-то твоей особенной близости к «верхам». В гостиной «Современника» для почетных гостей я часто вижу известных государственных деятелей, бизнесменов. Даже Ельцин один раз приезжал, чтобы вручить ордена Кваше, Толмачевой и Гафту. И еще денег пообещал на ремонт, какую-то солидную сумму.

— Денег ему для нас не дали, и кресла в зале мы обили новой материей на собственные сэкономленные средства.

— Твои актеры стояли молча и так просто, с таким достоинством. В «Ленкоме» в подобной ситуации награжденный и «одаренный» машиной Броневой припал к президентской груди. Я никогда не видела, чтобы ты кому-нибудь заглядывала в глаза, суетилась возле важных гостей. Откуда у тебя это достоинство? От мамы, от папы? Ты «чья дочка»?

— Я очень любила мать, но я папина дочка. Знаменитый оператор Борис Волчек, мой отец, был уникальным человеком — очень добрым, простым, без всякого гонора. С тринадцати лет по собственному выбору, когда родители развелись, я жила с ним. В доме всегда было полно знаменитостей. Красавицу Целиковскую я называла тетей Люсей, Михаила Ильича Ромма — дядей Мишей. Только Эйзенштейна я побаивалась… А что касается знаменитых и влиятельных, то они ко мне хорошо относятся, наверное, потому, что я встречаю их как людей, а не как сегодняшних начальников, вокруг них не бегаю, ни к кому не липну. Никогда ничего для себя лично я у них не просила и не попрошу.

— Ты одна из немногих режиссеров старшего поколения привлекаешь в свой театр постановщиков так называемой новой волны.

— Мы должны помнить, что когда-то смело нарекли себя «Современником». Не попробовав, не встретившись в практической работе, не узнать, чего стоит новая режиссура. У меня был смешной случай с Женей Евстигнеевым в пору нашей общей семейной жизни. Я заставляла его в первый раз попробовать ананас, а он отбивался изо всех сил. Я спрашивала: «Почему?! Ты его ел?» Он отвечал, что не ел, но знает, как это противно. Нужно пробовать ананасы на вкус. Зову отнюдь не всех. Чуждых мне не зову. И похожих на нас — тоже нет. Зову тех, кто работает на «сопредельной территории». Иначе в нашем театре никогда не ставил бы свои спектакли Роман Виктюк или литовец Римас Туминас. Для меня «сопредельная территория» — та, на которой при самой радикальной, знаковой постановочной системе остается свободное пространство для человека-актера. Основам психологического театра, интересу к живому человеку на сцене я никогда не изменю. Чужой нам театр — это такой, где не играет артист. Так завещал мне Учитель.

— Учитель — кто?

— Ефремов.

— Я думала, кто-нибудь еще был...

— Нет. Остальные на меня влияли. И Товстоногов, и Вайда, или Феллини, который, я думаю, на всех влиял. Но Учитель был один — Ефремов. Он, правда, считал меня слишком идейной. Но я никогда не была консервативной! И в этом, наверное, мое счастье. И «Современника». Так было со мной всегда. Мне было интересно попробовать новую еду, одеваться не по моде, а так, как я хочу. Я не смогу уже стать молодой. Я дышу по-другому. Хожу по-другому. У меня другой внутренний склад и мозги другие. Только темперамент остался прежний и желание быть естественной во всем.