Дональд Лее Кобурн

ИГРА В ДЖИН

Карта больше чем жизнь

Гафт и Ахеджакова в премьерном спектакле «Современника»

— Скоро уже 3 часа, а мы с вами еще до сих пор не позволили себе никаких удовольствий. Не пора ли нам с вами поразвлечься? (Произносит интригующий мужской голос.)

— Ой, что делается? (Отвечает кокетливый женский.)

— Тогда начнем… прямо… сейчас.

Это как же они думают развлекаться? — думаю я, пробираясь за кулисами «Современника». А помрежка шипит на меня, делает страшные глаза и молча тычет пальцем в белую полоску на полу: шаг за нее — расстрел. Что же, в конце концов, происходит в «Современнике»? Здесь вот уже несколько месяцев играют в карты. «Игра в джин» — так называется старая американская пьеса, которую ставит Галина Волчек. Премьера объявлена на начало декабря.

В общем, прохожу я за кулисами, как по струнке, попадаю в зал и обнаруживаю, что в этот момент здесь проводят метеоиспытание — запускают дождь, гром, как при конце света.

— Вы такой хотите конец света, Галина Борисовна? — интересуется у Волчек Дамир Исмагилов, лучший на сегодняшний день художник по свету. Он стоит спиной к сцене и куда-то вверх кому-то бросает загадочные слова: «Пять процентов, фильтры, еще…»

Стеклянный павильон из квадратных стеклышек: цветные, сиренево-линяло-розовые с зеленоватыми прожилками. И вдруг в окна врывается свежая зелень с молодой листвой и бурными кронами – ну как настоящие. Что здесь происходит — внутри и снаружи? Согласно пьесе драматурга Дональда Ли Кобурна, написанной в середине прошлого века, перед нами дом престарелых Бентли где-то в Америке, его еще называют домом смерти. В нем — только два человека: бывший коммерсант Веллер и трогательная, в кудельках, дамочка Фонсия по прозвищу Фонсик. Несмотря на убивающее название дома — приют смерти и старости — в зале немногочисленные зрители все время смеются. Наверное, потому, что на сцене два больших игрока — Валентин Гафт и Лия Ахеджакова. Вот Волчек (как всегда, у столика в центре зала и, как всегда, с сигаретой) говорит в микрофон:

— Лилечка, я хочу, чтобы она у тебя была в более легком настроении.

— Я боюсь с этим перебрать. Вы помните, сделали мне замечание, что я веду себя как… Ну, как опытная.

— Не надо. Ты сейчас выходишь как неумелая кокетка, а не опытная проститутка из-под окна. Да еще в этом платье. Валечка, все неплохо пока. Чуть более игриво, пожалуйста.

За туза — очко, остальные по номиналу

Справка: Джин — карточная игра, популярная в США. Играют двое; каждый получает 10 карт рубашкой вверх, сдающий сдает по одной карте, начиная с несдающего. Остаток колоды, лежащий рубашкой вверх, образует прикуп, верхняя карта которого переворачивается и кладется рядом с колодой, образуя сброс. Несдающий может взять открытую карту или отказаться от нее; если он отказывается, те же права переходят к сдававшему. Цель игры — собрать либо последовательности («секвенции») из трех и более карт одной масти, либо наборы из трех и более карт одного наименования. Картинки стоят 10 очков, туз — 1, остальные — номинал. После стука игрок предъявляет свои 10 карт, разложенные по комбинациям; непарные карты кладет отдельно, затем сбрасывает одиннадцатую карту. Если все его карты скомбинированы, он — «джин».

Веллер (Гафт) сдает: «По одной, по две, по три, по четыре — и так до одиннадцати. Ходите, Фонсия». Надо заметить, что особой виртуозности в подаче карты эта пара не демонстрирует — а как бы лениво перебрасывается картишками. Другое дело было в спектакле Волчек «На дне», гремевшем в «Современнике» лет 50 назад. Вот там гениальный Евстигнеев, игравший Сатина, устраивал целый аттракцион с картами, от чего зал заходился в восторге. Он клал карту на лысину и снимал ее пальцами ноги. Здесь же…

— Здесь трюков не будет, — шепотом говорит мне Галина Борисовна. — Этот фокус я тогда Евстигнееву придумала. А здесь игра приглушена, потому что имеет только одно символическое значение (кашляет). Здесь игра — способ уйти от апатии в мозгах. И это единственное, что он может предложить себе, но у него нет партнера. Вдруг он в ней увидел эту возможность — и со всей страстью кинулся. И в их игре доходит до разговоров о конце света. Джин — это символ. Кончается бедой всеобщей, а потом… Сереж, спроси (это она уже спрашивает у проходящего мимо звуковика Сережи Платонова), Саша Бакши финал давал?

Но композитор Бакши сегодня не пришел на репетицию — у него отит. Для композитора опасная перспектива, если вспомнить Бетховена.

— Почему вы остановили свое внимание именно на этой пьесе — два старых человека, печали много?..

— Именно поэтому. Я искала пьесу для Гафта, хотелось что-то для него придумать. Все в голове перебрала и вспомнила «Игру в джин». А через два месяца мне позвонил Гафт и сказал, что Лиля предложила ему эту же пьесу попробовать в антрепризе. Я засмеялась: «Подумала, это знак — перечитать». Перечитала и поняла, что в том виде, в каком она существует, сейчас меня (и не только меня) она не достанет. Не та острота, не тот ритм, боль не та. Так это и началось. Только мне кажется, что эта игра — борьба со старостью, с немощью, с нежеланием жить. Это постигается, как постигают бедствие. Чем дальше — тем их больше, например, тайфун на Филиппинах. Там же не только старики одни, там — дети, животные были. Ему же Фонсия говорит важную фразу: «Нам, религиозным людям, гораздо легче живется, потому что люди, которые не видят света в конце тоннеля, — мне их жалко».

— Тема пугает. Когда ты молодой человек и ставишь о старости и неминуемом уходе — это одно. А когда сам на рубеже серьезной даты, то… Я бы испугалась.

— А чего пугаться? Все люди такого возраста думают об этом так или иначе. Но поскольку я не пессимистически настроенный человек, не депрессивный, то видишь, финал сделала вроде страшный, но… не страшный. Финал придумала еще до начала репетиций. Я его чаще всего артистам не показываю, а тут поняла, что надо. И учитывая этот финал, спектакль надо по-особому играть.

Тенями работал весь театр

Надо сказать, что, пока идет игра, стены стеклянного павильона живут отдельной жизнью. Режущая, рокочущая музыка, местами похожая на горловое пение. Скрипы, шорохи, туше… По стенам снуют тени — люди в колясках, дети кувыркаются, и какая-то девочка, на вид лет шести, с веселым хвостиком на голове, растопырив пальцы, как заводная крутит колесо.

Отдельную жизнь стен обеспечивает команда Розы Гиматдиновой, которая сидит слева от Волчек в окружении четырех компьютеров. Она режиссер, снимает документальное кино. Теневую историю вместе с Розой разрабатывают три парня.

— Роза, из чего сделана жизнь стен?

— Я предложила снять сначала теневой театр, а потом замешать его с другой съемкой. И мы довольно долго снимали весь театр — артистов, монтировщиков, буфетчиков. Съемка была постановочная и спонтанная. Но самыми живыми, как теперь выясняется, получились те кадры, когда люди не видели, что их снимают.

С одной стороны, это прием кино, но мне хотелось, чтобы зрители видели не кино. Мы размываем все пространство, делаем слои, сверху кладем фронт, и проекция вообще исчезает. Видеофайлов больше 100. Восемь проекторов — два на потолке, четыре по стенам в разных точках.

Веллер: — Скажите, питание здесь у вас не вызывает поноса?

Фонсия: — Ой, ой, ну не могу! (Заливается.) Нет, я не замечала.

Веллер: — Придет время — заметите.

Это самый глупый джин!

Вот уже по какому разу Веллер сдает партнерше карты: по одной, по две, по три… Это он научил эту нелепую малышку Фонсию играть в джин, а она почему-то у него, матерого игрока, выигрывает партию за партией.

— Вам джин, — произносит она как-то удивленно и растерянно. Хотя у победительницы самой весьма потрепанный вид — она, схватившись за поясницу, ползет к двери. И тут начинается буря — Веллер рвет и мечет, а Волчек кричит в микрофон из зала:

— Это глупый джин! Самый глупый джин!!! Он их уже ненавидит. Карты ему во всем виноваты.

И тут же вслед — Ахеджаковой: «Лиля, она тоже не хочет перед ним показаться больной. Видишь, кресло виновато, а не ее задница».

Зловещие и буйные звуки заполняют пространство. Конечно, дело не в карточных победах и поражениях. Счет идет не на центы, а на целую жизнь, которую каждый из них по-своему проиграл. Веллера предали друзья, он потерял бизнес… У нее картина не лучше — сын оставил, потому что так она его воспитала… И вот за карточным столом сплетаются два одиночества, два голоса: глубокий басовитый с сипиной его и по-южному мягко плывущий, без пауз между слов — ее.

— А я, Галина Борисовна, так воспринимаю: вот он уже накалился и начинает злобиться. И тогда я бью его социальными делами — мол, таблетки мне здесь не те дают, они нас здесь пареными помидорами травят.

Ахеджакова спорит, а Волчек устало говорит: «У Лили так всегда».

Кротали и крымчак в игре

А в это время за кулисами — свое кино, свой отдельный спектакль. Очерчена линия, за которую строго запрещено переступать, и только трем артистам позволено стоять у стеклянной стены, точнее, с ее обратной стороны, — Тане Корецкой, Марине Феоктистовой и Диме Смолеву. Странно выглядит это трио: каждый сам по себе, смотрят в разные точки, но при этом… Эти бойцы невидимого фронта создают звуковую атмосферу спектакля. На сцене — ни звука тишины, потому что музыкальная партитура Александра Бакши, у которого так некстати случился отит, не допускает и микрона беззвучия. В антракте Таня Корецкая тихим голосом мне рассказывает:

— Мы — это пение, голоса и все странные звуки. Целая партитура, которую мы разучивали сначала под фортепиано, и перед каждым выходом за сцену распеваемся.

«Ребята, монтировщики, готовимся к четвертой картине», — перебивает голос по громкой связи.

— Вообще партитура легендарная. Вот кто, например, знает, что такое кротали?

— А что это такое? Можешь показать?

— Это такой удивительно тонкий звук, глиссандо (издает на одной ноте комариный писк). Он где-то там, высоко, в небесах. Здесь даже скрипа нет случайного — так все переплетено и схвачено. И это хорошо ложится на то, что происходит между героями. Еще есть крымчак — сложное звуковое сочетание восточного пения.

— Хорошая у вас работа: издал звук, можно покурить, кофейку глотнуть — публика же не видит.

— Ты что!? Мы все время слушаем сцену. Мы слушаем не реплику даже, а сцену. А насчет поболтать — вообще речи быть не может. Такая атмосфера, что если ты вдруг рубанешь глиссандо…

— Можешь?

— Я могу, но высший пилотаж в том, что мы как бы проникаем в жизнь героев, в их состояние. Короче, не расслабишься. Вот скажи, где такое может быть: ко мне подходит композитор и говорит: «Таня, я хочу в конце специально для вашего голоса написать потрясающую мелодию, сольную». Кто мне еще такое предложение сделает?

Костюмное равнодушие Гафта

Принесли костюмы, у Ахеджаковой их пять — три платья, один плащ габардиновый, одна вязаная кофта. Художник Каплевич гардеробчик подбирал в магазине секонд-хенд, причем американском (оказывается, есть такое в Москве) — дело-то происходит в Америке. На костюмах налет 50-х годов, хотя Каплевич утверждает, что они не привязаны к времени.

— А эту потрясающую кофту связала наша костюмерша Маша Бухвалова, — демонстрирует Каплевич. — В секонд-хенде мы нашли вещи, которые заинтересовали нас с точки зрения характеров. Вот эта блуза, посмотри, — для нее специально спороли кружева с других кофт, сделали крепдешиновую основу. Тут каждый костюм — трюковой вариант. Я, кстати, с Ахеджаковой впервые работаю, хоть и дружу всю жизнь. А с Гафтом работал, но с ним тяжеловато.

— Капризничает?

— Он не капризный, просто костюм не входит в его палитру. Сегодня ему нравится костюм, но дойдет ли он с ним до финала — вопрос. Здесь помнят, как перед премьерой «Трех сестер», где костюмы делал Слава Зайцев, Гафт порвал шинель: «Не буду, не надену!» — кричал. Зашивали потом на ходу. Есть артисты, на которых костюм наденешь, и тот преображается. А Гафт… Ему все равно.

— А я думаю, артисту Гафту подпорок в виде костюмов или усов не нужно.

— Знаешь, Саре Бернар нужен был костюм. И Моро, с которой я работал, тоже нужен был костюм.

Ни с проститутками, ни с картами дела не имел

Гафт уже в усах, видимо, за кулисами приклеили. Похож на мафиози или господина из Сан-Франциско.

Веллер: — Тогда, может быть, позволите ангажировать вас на матч-реванш?

Фонсия: — С удовольствием!

Садится на лавочку. Сначала слышен голос Ахеджаковой, и только потом она появляется в комнате через окно. Как малолетка, забирается на скамейку с ногами, дирижирует закадровыми звуками. Смешная, нелепая, несчастливая, но везучая в карты.

Веллер: — Я должен извиниться перед вами. Мне стыдно, Фонсия, за свое вчерашнее поведение. Да, прошу вас меня извинить.

Фонсия: — Вы шутите или серьезно? Вы просто меня напугали.

Веллер: — Да, я несдержан. Но вам бояться нечего.

Фонсия: — Но я хотела сказать, что вы не умеете играть в джин.

Веллер: — Что! Я не умею играть в джин? Женщина, вы знаете, что вы были еще в жидком виде, когда я начинал.

И было начавшийся фарс переходит в драму. Он ругает ее и тут же кается — без перехода, без пауз. Достоевщина какая-то. В коротком перерыве, когда Валентин Иосифович плюхнется в кресло и мне кажется, что это не он вовсе, а его герой Веллер, с отчаянием, шепотом:

— Здесь, понимаешь, не надо рассчитывать на текст. Выходишь — и только состояние. Он играет вот это: «Сколько глупостей в жизни сделано». Он больше прощения просит: «Уйди, сука» и тут же: «Прости меня! Прости!» Он ненавидит ее, но понимает, когда она плачет.

— Он любит ее, эту совсем немолодую, одинокую женщину? Последняя любовь?

— Да ну, что ты, какая любовь?! Он просит у нее прощения за себя. Одновременно прощение и оскорбление!!! И это в нем вместе живет. Это не написано — я придумал. И каждого пробьет в зале, даже самый благополучный человек скажет: «Его же, как Ходорковского, изжили, выкинули друзья. Он проиграл свое дело, а она пошла жаловаться на него, что он псих».

— Валентин Иосифович, вы когда-нибудь в карты играли?

— Никогда. Ничего не понимаю в них. И ничего не понимаю в бюро, делах, где мой герой работает. Разгадать эту пьесу очень трудно. По-своему разгадывать надо.

— А вы случайно стихотворение на джин еще не написали?

— Еще нет, но у меня есть про эту декорацию.

Я увидел красоту пустоты,

Я увидел, как кричит немота.

Дальше забыл, потом скажу тебе. А я говорил тебе, что мой новый сборник Миша Шемякин хочет оформить?

— Нет.

— Там все будет новое. И его рисунки.

— А не перетянете ли вы одеяло на себя — вы проигрываете, вы трагическая фигура, а она…

— Что ты, Лиля — грандиозная. Она-то тоже проиграла жизнь.

А в это время грандиозная актриса, спустившись в зал в нелепом платьице лазоревого цвета и с крупным горохом на рукавах, говорит Гафту:

— Знаешь, Валечка, мне не хватает твоей реакции. Я кокетничаю с тобой, я и так, и эдак — как проститутка просто…

— Лилек, я могу сказать тебе — ни с проститутками, ни с картами не имел дела. Сейчас буду осваивать. Я поздно спохватился.

Марина РАЙКИНА
«Московский комсомолец», 21 ноября 2013 года