Версия для печати

Грибоедов прилетит на “кукурузнике”

Главная ошибка Чацкого: “Он вернулся в Россию”

Уж сколько раз твердили миру, что горе — от ума. Казалось бы, давно бы уяснили причину горя. Но нет, никак не уймутся: исследуют его в театре вдоль и поперек. Вот и “Современник” — туда же. С утра до ночи режиссер Римас Туминас репетирует здесь бессмертную комедию Грибоедова. Судя по тому, что увидел обозреватель “МК”, зрелище обещает, наконец, если не потрясение, то удивление нового сезона. А новый сезон пока нас ничем не порадовал.

1. Как всегда опоздала. На сцене — одни монтировщики, переставляют декорации. А артисты… Целая команда в костюмах сидит в небольшой комнате и похожа на группу отъезжающих на вокзале. Куда едем, товарищи?
Станция назначения известна — “Горе от ума”. Весьма подходящее названьице для любой российской точки.
— Ша-ша-ша, превращаюсь в Гармаша, — шутит Лиля Азаркина, самая оптимистичная и веселая артистка “Современника”. На ней прикид цвета зрелых оливок. Зато коллега ее — Валерий Шальных — имеет ну совершенно непривычный для него вид: женская юбка до щиколоток.
— А ты, Валера, кем в “Горе” будешь?
— Я? Да я Хлестова.
А глаз хитрый. Знаю его, шутника и раскольщика. А тут еще Серега Юшкевич, что сидит рядом в роскошном мундире с позументом по вороту, сообщает, что он — графиня. “Может, и Гармаш у вас Лизаньку играет?” — спрашиваю. Ответом мне был общий хохот. Да, в “Современнике” не соскучишься. Когда ставит Туминас, большой мастер из Литвы, угодивший в худруки Вахтанговского театра, жди чего угодно. И мужчинского мужчину в дамской роли, и статного генерала Скалозуба с саблей, но в нежном обличье. Интересно, что по этому поводу думает хозяйка театра Галина Волчек, допустившая на сцене такое “Горе”?
2. А в это время на сцене. Ровно посередине — высоченная белая башня (художник Яцковскис), похожая на Пизанскую, только что не заваливается. А по башенке той лазает паренек в малиновых шароварах, под ней же крадется рыжеволосая девчушка в полотняном платье с красными бантиками по спине. Это Лизанька (Даша Белоусова), служанка, да Петрушка (Женя Павлов), который вечно с обновкой. Правда, обновки еще нет — костюмы в театр подвезут через несколько дней.
Пока же репетируют в одежде из подбора: кому что досталось. Вот, например, Марине Александровой, выступающей в роли Софьи, досталось белое платье из “Трех сестер”, а поверх старая растянутая кофта.
Сергей Гармаш, то есть ейный папенька Фамусов, ходит по сцене в джинсах и сюртуке Лопахина на голое тело.
Угодник Молчалин (Сергей Юшкевич) в мундирчике не то из “Анфисы”, не то из “Сестер”. Он стоит на белом табурете и в такой препозиции кокетничает с Софьей. О, этот Молчалин — прелюбопытный тип. Но о нем — дальше.
Второй акт — объяснение Софьи с Чацким (Иван Стебунов), которому, увы, в любви ничего не светит. Кстати, о Чацком: рядом с Молчалиным он как школяр — слишком юн и неопытен. Хотя это вторая большая роль молодого талантливого актера, принятого в труппу в прошлом сезоне.
Дождусь ее и вынужу признанье:
Кто, наконец, ей мил? Молчалин! Скалозуб!
Молчалин прежде был так глуп!..
Жалчайшее созданье!
По башне ходит Петрушка. Музыка Фаустаса Латенаса, написанная на основе грибоедовского вальса, похожа на редкий мелкий дождь, зарядивший надолго. Но звуки его постепенно усиливаются, а паузы между словами и фразами возрастают. Во всяком случае, бедолага Чацкий (а он действительно бедолага) скрючился и будто вжался в белую башню, отчего его небольшая фигурка кажется еще меньше. Стервозная Софья как будто не замечает, что он мучается и плачет, — совсем сдвинулась на Молчалине.
Ч а ц к и й: Дознаться мне нельзя ли,
Хоть и некстати, нужды нет:
Кого вы любите?
С о ф ь я: Ах! боже мой! весь свет.
Ч а ц к и й: Кто более вам мил?
С о ф ь я: Есть многие, родные.
Ч а ц к и й: Все более меня?
С о ф ь я: Иные.
Ч а ц к и й: И я чего хочу, когда все решено?
Мне в петлю лезть, а ей смешно.
Но вместо этого чуть позже, когда возлюбленная уйдет, он… страшно сказать… задерет юбку даме по фамилии Горич (Елена Плаксина) и вознамерится совершить… ой, как неудобно. А ведь она — замужняя дама, супруг — почтеннейший Платон Михайлович (Сергей Гирин).
3. Вдруг в тишине — звонок мобильника. Можно подумать, что “Горе от ума” ввели в систему мобильной связи. Но так думать не надо: телефон зазвонил в зале у самой Галины Волчек, и она в панике начала рыться в сумке, чтобы вырубить его. Кто-то мимоходом заметил, что Галина Борисовна — рекордсмен по звонкам в самые неподходящие моменты.
А момент на сцене что ни на есть интереснейший. Вот наверху завис аэроплан типа “кукурузник”. Интересно, кто на нем прилетел — Чацкий? Молчалин? Или сам старик Грибоедов? С задника прямо на авансцену двинулась небольшая процессия в черном, и в ней чувствуется энергия коллективной угрозы. Из кулисы в кулису проехала телега, груженная шестью графинями Тугоуховскими. Но это не артистки, а куклы — лица глиняные, белые, наряды — зеленые. А у портала слева сложена поленница из дров, и Петрушка таскает полено за поленом. Этот молодой артист Женя Павлов — гибкий, как пластилин, нем как рыба и вовсе не уходит со сцены.
Гуттаперчевость его достигает совершенства, когда Гармаш-Фамусов запихивает его самого, как полено, в печку через маленькую заслонку. И в перерыве Женя объясняет, как ему это удается: “Сначала одно плечо, а другое надо вывернуть вот так, чтобы грудь...” (показывает, как именно). Это, смотря какое плечо и у кого грудь.
4. Перерыв. Все отправляются в буфет. Римас — в зале.
— Римас, у тебя есть ответ на вопрос: действительно ли от ума бывает только горе?
— Я пытался расшифровать. Это название — дань тому времени и гибели светлого ума, но сегодня судить об этом мы не вправе. Мы можем судить только живые живых. А мы так и живем — безжалостно друг к другу. Ведь живые живых не любят, и в этом, между прочим, есть какой-то двигатель жизни, мотор.
— Ну почему же, вот я, например, тебя люблю.
— Я тоже всех люблю. А вот свело бы нас какое-то дело, отношения, вряд ли бы мы выдержали любовь. В спектакле я пытаюсь скорее рассказать не про горе от ума, а про их родню, семью. Про любовь.
— Может быть, ты изменишь название спектакля?
— Нет. А если бы менял, то было бы скорее “Софья”.
— Почему, по-твоему, Чацкий всем лупит правду в глаза? Он идиот?
— Это самая большая ошибка, что он вернулся домой, не надо было возвращаться. Он несчастный, несчастный… Я рассматриваю его как художника, литератора, уехавшего за границу за вдохновением, но у него ничего не вышло — ни там, ни здесь.
— Ты ему не симпатизируешь?
— Очень даже симпатизирую. В нем есть что-то похожее на меня. Чуть ли не чеховская история, как в “Дяде Ване”: “Я мог бы быть Шопенгауэром…” И в Чацком есть этот крик. А Молчалин — это еще не Глумов у Островского, он сохраняет достоинство в оскорбительной ситуации.
— И все-таки, кто из этих двоих прилетел на “кукурузнике”?
— Никто, нет-нет. “Кукурузник” — как история любви, которая тянется через века.
Художник Римас Туминас не исключает, что из кабины этого самого “кукурузника” мы еще услышим радиошумы.
Что там “кукурузник”, по сцене еще будет летать флейта, на которой, как написано у Грибоедова, играет Молчалин. Сегодня его репетирует Юшкевич, а завтра — Ветров. Ну, очень симпатичный господин у них получается, и, глядя на его спокойствие, какую-то магическую надежность, понимаешь Софью. И вовсе он не “на цыпочках, и не богат словами”, не говнюк, одним словом, который рад прислуживаться.
— Я вот смотрю на него, — говорит мне Римас, — я так же, наверное, поступил бы. Ведь он, в конце концов, честно поступил — он выбрал Лизу.
Лиза — та самая рыжеволосая артистка Белоусова — вместо того, чтобы идти в буфет, отправляется разучивать гаммы на скрипке. До “Горя от ума” она в руках скрипочки не держала.
5. После перерыва. Первый акт, явление Чацкого. Софья заплетает косу Лизе. Манипуляции с волосами сопровождает текстом, произнесенным весьма недовольно-агрессивным тоном:
Он съехал, уж у нас ему казалось скучно,
И редко посещал наш дом;
Потом опять прикинулся влюбленным…
И так раз пять. Молодая актриса, да и все остальные, включая опытных, прекрасных, вроде Сергея Гармаша, нервничают. И Волчек нервничает.
— Галина Борисовна, — спрашиваю ее, — а вы можете вмешаться в процесс? Ну, если вам, скажем, не понравится радикальный подход приглашенного режиссера.
— Ни в коем случае! (Большие глаза, тревога в них.) Никогда, никогда… Я вмешиваюсь уже тем, что сижу на репетиции и говорю свои соображения на ухо режиссеру.
На ухо литовцу Волчек говорит редко — все больше курит.
Время от времени впадая в отчаяние, все ищут ту интонацию, и даже не слов, не фраз, а того, что между ними, за ними... Интонацию тишины или пауз, как это ни странно звучит. Все должно сойтись — музыка, паузы, великолепный стих Грибоедова… Это знают все, все этого желают, но каков будет результат, известно только… Туминасу? Волчек? Самому Господу Богу?
— К вам Александр Андреевич Чацкий!
Эту фразу Петрушка не произносит. Он ее напишет на заиндевевшем стекле. Воображаемом. Но работа артистов даже на репетиции разжигает мое воображение. Так и видится мне — стекло все в морозных узорах, а за ним — Москва, спеленутая снегами, кареты… Вот интересно мне, как Чацкий потребует: “Карету мне, карету”?
Узнаю на премьере. Она назначена на 9 декабря.

Марина РАЙКИНА

«Московский комсомолец», 1 декабря 2007 года